Железный лужок наш, прогулочное плавсредство, доставил нас, не особо спеша, на Петровский остров (некогда именовавшийся Столбовым, что за странный топоним? впрочем, большинство топонимов таковы), выдвинул сходни, остался ждать нас у берега. Мы. как загипнотизированные, высадились на берег и, побродив по острову, вернулись на подводную лодку, хотя могли запросто перейти Мало-Петровский мост через Ждановку, очутиться на Петроградской стороне, двинуться к дому: но ведь зачем-то нас ждали?

Похоже, кому-нибудь из жителей архипелага Святого Петра периодически приходила в голову мысль о присвоении островов, получении одного из них в личное пользование, завести невеликое королевство свое, погубернаторствовать, попрокураторствовать, что ли. Петровский остров был собственностью Петра Первого (в нагрузку к России). Васильевский остров не с незапамятных, а с глубоко забвенных являлся личным островом неведомого Василия, каждый день на нем был Васильев день. Острова меняли хозяев: Матис, Берд, царевна Наталья, Елагин, Белосельские-Белозерские, Гоноропуло (или Горнапуло, наконец?!), Меншиков, Екатерина I, граф Головкин, Бестужев-Рюмин, Новосильцев, Гутуев, Шафиров, Миних, Разумовские, Павел I, Мекленбург-Стрелицкие, Саксен-Альтенбургские.

Лиловое небо над нами не меняло цвета, не светлело, не темнело, мы не видели солнца, казалось, время остановилось. Мы медленно шли вокруг озера, по правую руку от нас на почтительном расстоянии маячил стадион, по левую, где-то дальше, дальше, располагалась очередная канатная фабрика, несколько неуютных жилых кварталов, ялики яхт-клуба, некое заводское заведение, несуществующий дворец Петра Первого, оба несуществующих деревянных дворца у взморья, и обветшавший, и сгоревший, а также один из первоначальных домиков царя, амбар для амуниции (про который нечего и вспоминать), избы для придворных шутов. Вместо стадиона и канатной фабрики некогда стояли тут юрты ненцев, жилища саами либо чукчей, пригонявших к началу зимы оленей для катания по замерзавшим в те времена намертво рекам. Олени паслись на острове, один из них вышел нам навстречу из кустов со стороны Петровской косы, важный, с чувством собственного достоинства, с венчиком бубенчиков на шее.

– Самолет - хорошо, - запел я, - вертолет - хорошо, паровоз - хорошо, а олени - лучше!

– А оленя - лучше! - откликнулся выходящий из кустов вслед за оленем чукча с бубном (возможно, то был эвенк либо нивх, ханты-манси, твоя люди моя люди понимай нет).

Этим он исчерпал все свои познания в русском языке, с подозрением вгляделся в чуть узкоглазое, слегка скуластое личико моей Турандот и спросил ее, указывая куда-то западнее Петровской косы:

– Иамх?

– Там залив, - нерешительно ответила она.

– Заливливмиф?! - он был удивлен несказанно, ударил в бубен, всмотрелся в нас, оглядел с головы до ног, что-то ему не понравилось, может одежда.

Он отступил, насупился, топнул ногой, надвинул на брови шапку, забил в бубен, закружился, заскакал в пляске, выкрикивая то ли слова, то ли слоги, то ли заклинания, равно непонятные нам.

– Милк! милк! милк-рэг-нд! Лотя манг! Лотя кувр! Пхынд сыврк! Сыкм сыврк!

Он удалялся вслед за оленем, припрыгивая, покачиваясь, с ноги на ногу переваливаясь, брякая в бубен:

– Толмиф ур! Ту тунгур! Твах пагвагд! Урд ур урлаф! Урлаф урк!

Наконец, выкрикнув: «Наргу лён! Мухитьи лён! Тло лён! Тлымиф ур!» - он вышел за пределы видимости и слышимости.

– Надеюсь, - сказала Настасья, - он не наслал на нас своих злых духов. Это надо же. Тло лён тунгур милк.

– Он решил: мы и есть злые духи. Просил нас удалиться. Я его понял так.

– Стало быть, удаляемся. Мне здесь не нравится. В молодости я ездила сюда загорать, ума не приложу почему.

– Летом в теплый солнечный день на зеленой траве у пруда, - предположил я, - тут ничего.

Мы плыли медленно, плавно, тихие волны расходились по воде за нашим плавучим островом; он обошел Подзорный дворец, вошел в небольшую речку.

– Екатерингофка, - сказала Настасья. - Мы направляемся в Екатерингоф. С острова царя на остров царицы.

– Что нас там ждет, царица моя?

– Мерзость запустения, вот что.

Четыре девушки опять появились на противоположной оконечности плавучего острова, они смотрели, как играет их брат, он играл тихо, осторожно, скованно, не по-детски, не по-мальчишески - так показалось мне.

«Фантомы плавучего рукотворного Железного острова, в отличие от многих отечественных и зарубежных призраков, полны тихого счастья; на лицах их лежит зеркальный отблеск радостей былых.

Заметив, к слову (см. статью А. П. Теодоровского ”Призраки Европы и Азии; черты сходства, черты различия"): большинство привидений архипелага Святого Петра глубоко своеобразны, в них силен личностный элемент, не характерный для призрака как такового, черты клишированные и ритуальные в них стерты. Как ни странно, это относится и к архитектурно-пространственным фантомам (колокольня Смольного собора, Ледяной дом, Зимний сад, попутные дворцы, Екатерингоф и т. д.)».

Настасья тихо рассказывала мне о царевнах и царевиче то, что знала. Я все время ловил себя на том, что совершенно не боюсь полупрозрачных девушек и тихого эфемерного ребенка, двигающихся почти неслышно в нескольких метрах от меня; страх внушала мне мысль о их гибели, расстрелянные сестры и их маленький брат-инвалид точно не знали, какая участь их ожидает; возникающий и постепенно гаснущий смех девушек казался пугающей, чуть отстающей от движений и мимики фонограммою, мы слушали его с почти физической душевной болью. Сказку о мертвых царевнах - читали? читали, читали, свердловское издание, он же Екатеринбург. Екатеринбург, Екатерингоф… Видал я одну Катерину родом из Екатеринбурга, красавица была. Одна из девушек, в легком свечении наклоняющая голову, глянула на нас, не видя. «Одна из них - моя тезка, - шептала Настасья, - но я не знаю которая». Я вообще не знал, как их звали, в школе мы их не проходили.

Мы потеряли царевен с царевичем из виду в Екатерингофском парке, они убежали от нас по одной из аллей, мы вздохнули с облегчением.

– А мне жаль, что я так плохо их разглядела, - неожиданно сказала Настасья, - мы ведь больше никогда их не увидим.

В запущенном парке проступали очертания былого Екатерингофа, его дорожки, дворец, фонтаны, боскеты - все объемное, цветное, цвет слегка ослаблен, фрагмент виртуального пейзажа. Мы могли войти во дворец, но не захотели.

Точно буря, по частным владениям прошли волны народных гуляний, вытаптывающих всё, подобно следам стад мамонтов, выпивающих воздух, не успевающий восстановиться к следующему гулянью. Народное гулянье, миниатюрное восстание масс, обладало, надо отдать ему должное, безукоризненным вкусом, стремясь сделать ландшафт соответствующим стилю эпохи, духовной сути эпохи бездушной принципиально, в ее невыразимой помоечности, истовой страсти к свалке. С каждым годом народное гулянье крепчало и выдыхалось одновременно. Наконец, приведя окружающую на данном клочке земли среду в бездыханное состояние, гулянье иссякло, развеялось, вымерло, словно не было его никогда.

Я знаю совершенно точно: вся городская печаль, подступающая к нам, приходящая по нашу душу на данных островах, ползет, подобно туману, из испоганенного недоумевающего Екатерингофа. Неведомо почему. Неизвестно зачем. Так уж вышло. Вот она опять, ночью ли, днем ли, она заползает в ноздри, в уши, заполняет все мое существо, заполняет пуще любви, сильнее страха. Я больше не могу, не хочу, выхожу из племени островитян, пустите меня в Лаврики, в Мурино, в Медвежий Стан, в Царское Село! Я тоже не хочу, не могу, я хочу в Токио, в Киото, в Яжельбицы, в Москву, ну, хоть в Москву! Не тушуйся, моя кралечка, успокойся, все хорошо, ужо мы отдохнем, очухаемся, жди, увидим небо в алмазах.