Да и как он еще поведет себя по отношению к рязанскому князю, а также к введению царского титула на Руси? А если он, елейно закатив глазки к небу, заявит что-то типа того, что царь — это тот же император, а иметь их двух на земле негоже, ибо он у православного мира должен быть только один, если не брать в расчет католиков. Да и вообще, мало ли что придет ему в голову?

О том же, что он непременно начнет возмущаться изъятием у храмов и монастырей сел с людьми, а также выводом из-под церковной юрисдикции судебных дел, каковое сулило уже в самом ближайшем будущем огромное умаление церковных доходов, и говорить не стоило. Уж это обязательно произойдет, равно как и то, что вся княжеская десятина станет полностью уходить на собственные нужды церкви, а на образование и просвещение — постольку поскольку.

Словом, все зависло на волоске, если только не попытаться опередить это назначение. Как? Да очень просто — взять Константинополь и преподнести его на блюдечке с голубой каемочкой в дар никейскому императору в обмен на собственного патриарха.

Вот только брать город надлежало немедленно. Не зря же то, что Иоанн Дука Ватацис передал через гонца на словах, звучало одновременно и угрожающе и предупреждающе: «Торопись, князь, пока урожай еще не собран. Как известно, с полей его собирать гораздо удобнее, нежели из чужого овина».

Понимать это надлежало так, что времени Константину отпускалось всего ничего — до середины лета, не больше.

Все это рязанский князь и постарался изложить как можно доходчивее своему другу.

Слушал Вячеслав, вопреки обыкновению, очень внимательно, не пытаясь перебить и вклиниться в княжеское повествование со своими шутками и прибаутками, хотя по-прежнему всем своим видом выказывал несогласие.

— А чуть-чуть оттянуть с этим делом никак нельзя? — уточнил он, когда Константин закончил говорить.

— Очень рискованно. Мне наш митрополит, когда прикатил оттуда, толком ничего не рассказал, но с ним приехал грек Филидор, который прибился к нему еще в Константинополе. Ушлый парень. Вот он-то мне весь расклад и объяснил. Ситуация в их синоде сейчас непростая. Некоторые ратуют за унию с Римом, а это…

— Догадываюсь, — кивнул Вячеслав. — А почему Ватацис так уверен в том, что выберут именно Германа?

— Он — второе лицо после патриарха. Кого же еще-то, если не его? А кроме того, его поддерживает императрица Мария, а значит, император Феодор. Кстати, сам Герман за унию не так чтобы и сильно ратует, с радостью бы отказался, но вот доходы с Руси… Он же не дурак, чтобы в такое время от них добровольно отказываться.

— А император тут при чем? Патриарха же синод выбирает.

— Синод выбирает только кандидатов, — пояснил Константин. — Кажется, трех, хотя, может, и больше. Потом их имена пишут на бумажках и кидают в особый сосуд. А дальше — жребий. Кого вытянут, тот и патриарх.

— Класс! — восхитился Вячеслав. — Патриархом становится счастливый обладатель джек пота. Вот это я понимаю. На кого шарик средневековой рулетки выпадет, тому и деньжонки в церковном казино отстегнут. Ай да попы! Слушай, но при чем тогда император, если все решает жребий?

— Он во время избрания председательствует в синоде. И получается как-то так, что вытаскивают обычно бумажку с тем именем, которое угодно именно ему.

— Обычно? Значит, не всегда, — поучительно заметил воевода.

— Верно, — согласился Константин. — Бывают и исключения. Но, во-первых, они очень редки, а во-вторых, тот, чье имя вытащили из сосуда вопреки желанию императора, долго на своей должности не засиживается. Например, Исаак Ангел — правил такой лет двадцать или тридцать назад — просто низлагал их и отправлял в заточение.

— Их?

— Ну да. Он так то ли с двумя, то ли с тремя патриархами расправился. Точно не помню их количество, да это и несущественно. Тут другое важно. Если Феодор хочет Германа, будет Герман.[122] И владыку Мефодия — уж ты мне поверь — он к нам на Русь ни за что не назначит…

— Значит, ты хочешь сработать на упреждение, — задумчиво протянул Вячеслав.

— Правильно. Ты берешь Константинополь и ставишь императору одно-единственное, но очень жесткое условие: вначале в город входит патриарх Герман, который тут же возводит в патриарший сан владыку Мефодия, после чего они оба торжественно встречают императора Никеи, который снова становится обладателем Царьграда, возродив Византийскую империю.

— А я?

— Ты до последнего контролируешь ситуацию с посвящением в сан нашего Мефодия и по возможности все время держишь возле него надежных людей. Особенно во время совместных трапез с патриархом Германом.

— Ты что, всерьез считаешь, будто он может…

— Когда на кону стоят такие деньги, то произойти может все, — мрачно заметил Константин. — Тебе рассказать, как ставленник константинопольского патриарха и мой тезка Константин II, который на Руси митрополитом стал, расправился со своим конкурентом Феодорцом?

— Ну, в монастырь сослал, наверное, а там голодом уморил или как-нибудь еще, — неуверенно предположил Вячеслав.

— Дудки. Он его казнить приказал. И не просто казнить. По его повелению Феодору отрезали язык и правую руку, выкололи глаза, а уж потом отсекли голову.[123]

— Крут твой тезка был, — присвистнул Вячеслав. — Он случайно курсы обучения у Ивана Грозного не проходил?

— Ты опять все перепутал, — вздохнул князь. — Не родился еще Иван Васильевич. Кстати, может, он еще потому и зверствовал, что по национальности русским был лишь на четверть?

— Не понял! — удивился воевода. — Ну, Романовы — это да. В том же Коле Втором, как ты говорил, и сотой части русской крови не было, потому что они все время на немках женились, но то Романовы, а это же исконный Рюрикович.

— В нем текла и гнилая кровь византийских императоров, потому что его бабка Софья Фоминишна — родная племянница последнего правителя Константинополя. А еще половина крови, литовская, передалась ему от мамочки Елены Глинской. Впрочем, это все неважно, — тут же отмахнулся Константин. — Вон Владимир Мономах тоже наполовину англичанин по матери Гиде, и ничего.

— Точно, — подтвердил Вячеслав. — Лишь бы человек хороший. Вон Пушкин наш, тот и вовсе где-то там негр, ну так и что.

— Лучше негр, чем византиец, — хмуро заметил князь. — Словом, я тебе это к чему говорю-то. Чтоб ты имел в виду: в Константинополе не только императоры друг у дружки глаза выкалывают и прочей резней занимаются. Патриархи этим тоже не брезгуют. Реже, конечно, но случается. Так что вот — возьми.

Константин стянул с пальца перстень, подаренный ему в свое время возле Ока Марены одним из «мертвых» волхвов,[124] и протянул другу.

— Для чего? — не понял тот.

— Он яды распознает. Помнишь, Миньку под Ряжском стрелой ранило?

— Еще бы, — фыркнул Вячеслав. — Он же с тех пор, когда что-то вспоминает, никогда не упустит случая сказать, что это еще до его ранения было или, допустим, через три месяца после того, как его ранило. Забудешь тут.

— А помнишь, как я сразу кинулся яд высасывать? Как ты думаешь — кто мне это подсказал?

— Ну и кто?

— Перстенек. Посмотри, какого он цвета?

— Красного. Рубин, что ли?

— Я не знаю, что это за камень, — покачал головой Константин. — Но то, что не рубин, точно. Так вот, достаточно его окунуть в любой яд или просто коснуться отравы, как он сразу поменяет цвет на синий. Причем чем темнее станет, тем сильнее яд.

— Ну ничего себе ты индикатор раздобыл! — уважительно произнес воевода, принимая подарок и надевая его на средний палец правой руки.

Отведя руку в сторону, он немного полюбовался им.

— Красивый, чертяка. А не жалко?

— Не насовсем же, — улыбнулся князь. — Во временное пользование. Сейчас он тебе и митрополиту нужнее.

— А ты сам как же?