Я приблизился к стене дома, как раз под распахнутым окном комнаты, и сослепу налетел на садовую тачку.

– Хозяйка, наверное, оставила, – взволнованно произнесла Яна, вглядываясь в мое лицо. – Ну? Что ты молчишь?

Я снова чиркнул спичкой, прикрыл пламя ладонью, чтобы не задувало, присел перед тачкой. Пьяный огонек извивался, замирал, вспыхивал, валился из стороны в сторону, и слабые блики ползали по мокрой земле, подражая ему.

– Его здесь нет, – сказал я с облегчением.

Яна ничего не сказала. Мой ответ не успокоил ее. Напротив, она стала искать уже целенаправленно, будто обронила здесь дорогое колечко, и не успел я выпрямиться, как мучительно, на пронзительной ноте воскликнула:

– Боже мой, Кирилл! Вот он!

Она стояла в нескольких шагах от меня, сжавшись от разрывающей ее жалости, и надрывно плакала. Я кинулся к ней, торопливо доставая из коробка спичку, но уже через мгновение понял, что в этом нет необходимости. В луже, где дробились на осколки отблески света, падающего из окна, неподвижно лежал мой несчастный зверек. Он был совершенно мокрым, его роскошная шерстка слиплась в неряшливые пряди, отчего кот казался неправдоподобно тщедушным и худеньким. Я схватил его на руки, не веря своим глазам. Безжизненное тельце еще было теплым, но безвольным, до жути подвижным и гибким, как тряпичный канат.

– Кирилл, голубчик! – прошептал я, осторожно тряся зверька.

Его пушистая голова запрокинулась, и я увидел торчащий между мелких белых клыков ярко-алый лепесток языка. Некогда огромные роскошные глаза утратили бесконечную глубину, наполнявшую их. Страшная жалость стиснула мне горло, и в одно мгновение на глаза надавили слезы. Я прижал нежное тельце к груди и, задыхаясь, поднял лицо к черному мокрому небу… Сколько можно? Когда же это закончится, господи?! За что ты так мучаешь меня? Для чего ты послал мне это удушающее испытание жалостью?

Яна заплакала – тоненько, тихо, протяжно, как-то дико и архаично, словно допотопная женщина над своим малым дитятей. Я пошел прочь от этого места, вконец истерзанный, добитый бессмысленной жестокостью жизни и судьбы. Вся моя человеческая любовь и нежность сконцентрировались на кончиках пальцев, и они с трепетом держали на себе малый, почти неощутимый вес некогда живого и веселого существа, созданного богом, может быть, ради одного-единственного: возбуждать в человеке чувство умиления и трогательной заботы о каждом своем творении.

– Такой милый, такой красивый! – заикаясь от слез, причитала за моей спиной Яна. – Ну, куда ты его несешь? Зачем?

Я остановился у оливкового дерева, опустился перед ним на колени, положил на землю и стал руками рыть ямку. Злость и слезы придавали мне сил. Я рыл неистово, двумя руками, вытаскивал булыжники, обламывал и выдирал корни сорняков… Не уберегли божью тваринку. Взмыли ввысь, в грязные тучи своих «высоких», «человеческих» проблем, и некогда было встряхнуть головой и постараться увидеть нашу землю без мусора цивилизации, с чистыми и святыми следами Великого Промысла – голую, незащищенную, напоенную любовью и красотой Землю. И мне тоже хотелось выть и рвать на себе волосы, когда я представил, как падал из окна, распушив свой великолепный хвост, мой несчастный Кирилл Андреевич, как ударился головой о край тележки, как полз под дождем, оставляя кровавый след на раскисшей глине, к луже, в которой отражалось светлое и теплое окно – ко мне, к человеку, к образу и подобию своего Творца… Ведь я человек? И Яна – человек?

Я опустил кота на дно ямы. Без малейших усилий, словно зверек поддавался мне, свернул его калачиком, прижал кончик хвоста к лапам, попробовал закрыть его глаза, и тонкая щеточка усов пощекотала мне ладонь. Обеими руками стал загребать землю, заваливая все еще теплое, согретое моим теплом маленькое безгрешное тело. И поливал вместе с дождем землю слезами. И Яна плакала, плакала от безысходности и горькой досады.

Что-то и во мне умерло. Почему же я назвал его своим именем?

Мы плелись обратно. Я стискивал кулаки, выпачканные в земле, скрипел зубами.

– Он подумал, что мы его бросили, и прыгнул за нами, – продолжала терзать себя Яна мыслями о несчастном зверьке. – А ведь я хотела закрыть окно!

– Жизнь – это Христос, а смерть – приобретение, – сказал я почти с ненавистью.

– Что?? – прошептала Яна, не понимая меня.

– Он живет, потому что умертвил себя, – процедил я сквозь зубы. – Не так ли говорили древние мудрецы Александру Македонскому?

Яна молча глотала слезы, смотрела на меня с испугом, пытаясь понять, я ли иду рядом?

– Смерть – это благо, она делает нас личностями, – добавил я.

– Как ты можешь так говорить?! – воскликнула она, не заметив, что я повторяю ее же слова.

– Это не я, а ты сказала.

– Я говорила… я говорила… – забормотала Яна, пытаясь оправдаться. Она ужаснулась. Ее воротило от собственных слов.

– Больно вспоминать его лапки, мордочку, ушки? – спросил я. – Намного больней, чем резать себе вены, правда? И в тысячи раз больней, чем привести в действие бомбу, спрятанную в трусах? Так ведь, Яна?

Она остановилась, обернулась на дерево, перед которым темнел маленький холмик, и заскулила. Я взял ее за руку, упреждая ее порыв кинуться к этому холмику. Яна покорилась.

– Когда ты в следующий раз надумаешь умереть, – сказал я, – то подумай о том, кому придется плакать над твоей могилой.

Силы оставили ее, она повисла на моем плече, и домой мы возвращались как два закадычных друга после крепкой попойки. Поднимаясь по лестнице, я обратил внимание на хозяйку, которая, таясь в темноте двора, смотрела на нас.

Даже призвав на помощь все свое воображение, я не смог в полной мере представить, что творилось в душе у Яны, какие чувства и переживания там были намешаны! Бедняжка испытала сильнейшее потрясение. Она не могла говорить, не реагировала на мои вопросы, и ее потухшие глаза выражали лишь одно желание – долго и крепко спать. В ее сознании произошло светопреставление, она ломала свои прежние убеждения, те самые, которые были выстраданы ею и оплели своими корнями всю ее душу.

Пока я думал, где бы раздобыть какой-нибудь антидепрессант, на крайний случай валокордин или валерьянку, в комнату зашла хозяйка. Должно быть, она давно поджидала нас во дворе, потому как едва держала уставшими руками бутыль красного вина. Поставив ее на стол, она пожелала нам сладкой ночи и удалилась так быстро, что я даже не успел с ней рассчитаться.

Что ж, вино тоже годится. Яна пила медленно, мелкими глотками, зубы ее стучали о край кружки, вишневые капли стекали по подбородку. Я поддерживал ее голову, гладил по волосам.

Телевизор по-прежнему работал, программа вечерних новостей повторяла репортаж об утреннем теракте, и опять на экране мелькали спасатели, медики и пожарные, дымились развороченные вагоны, вдоль насыпи лежали тела погибших, похожие на подготовленные к свежеванию туши, и диктор с полной ответственностью утверждал, что в этом страшном злодеянии повинна организация «Аль-Каида».

Я с опозданием подумал, что Яне не следовало бы смотреть этот кровавый репортаж, черной героиней которого едва не стала она сама. Как только на экране появились родственники, приехавшие на опознание погибших, и камера показала крупным планом их глаза, наполненные нечеловеческой болью, Яна сдавленно вскрикнула и с силой швырнула в телевизор кружку.

Хорошо, не попала в экран. Кружка влепилась в стену и рассыпалась на мелкие кусочки. Яна зарыдала, повалилась на кровать, спрятала лицо в подушку. Я не стал ее утешать. Пусть проплачется, путь все черное, что было в ее душе, выйдет со слезами.

Я налил себе еще вина и, отпивая, ходил по комнате, наполненной сырой ночью. Не думал – не гадал, что случайно раскопаю такую бомбу. И что теперь мне прикажете с ней делать? Забыть о ее масштабах и чудовищной убойной силе и продолжать расследование – так же, как я расследовал десятки других уголовных дел? Сматывая испанскую ниточку в клубочек, постепенно добраться до реабилитационного центра и разнюхать, кого там лечат, как лечат и для чего. Или же проявить благоразумие и вспомнить, что организаторы преступления такого масштаба сидят слишком высоко, в недоступном для простых смертных поднебесье. А их «шестерки» не останавливаются ни перед чем, уничтожая улики. И меня без предупреждения размажут по асфальту, как комара, чугунным катком.