Она села на траву, опустила рядом с собой кота. Зверь немедленно стал точить коготки о крест.

– Так нельзя делать, – тихо и нежно, как ребенку, сказала Яна. – Можешь испытать на прочность мое пальто… Давай, давай, не стесняйся… Так его, так… Вот молодец, молодец…

Перед крестом, на коленях, стояла непонятая и неразгаданная тайна. Яна забавлялась с котом, но мне казалось, что она видит перед собой своего ребенка, которого никогда не было, но плоть и инстинкт, помимо воли, уже требовали его, уже выплескивались наружу вместе с невостребованной нежностью и любовью… Яна мне нравилась все больше. Но меня притягивало к ней и отталкивало от нее с равной силой. Мне казалось, что я смотрю какой-то мудреный фильм и никак не могу разгадать замысел режиссера: что он хотел сказать, заставив актрису играть столь странную роль?

Кот расстарался вовсю и излохматил подол малинового пальто, но это ничуть не обеспокоило Яну.

– Мне пора, – сказала она, заталкивая кота за пазуху. – Мой тебе совет: ты поживи еще, не лезь на рожон. А Кирилла Андреевича я заберу. Пусть ловит мышей у моей хозяйки…

Яна поднялась с земли, кинула кроткий, даже забитый, как у бездомной дворняги, взгляд на крест и медленно пошла вниз, придерживая под пальто кота, отчего казалось, что с горы спускается беременная. Я догнал ее.

– Тебе не надо идти со мной рядом, – сказала она спокойно, но у меня все равно мурашки побежали по спине.

– Здесь недалеко стоит моя машина. Могу тебя подвезти…

– Да, так будет для тебя лучше, – размышляя вслух, ответила Яна. – Только высади меня в конце деревни.

Я тронул Яну за локоть и повел ее по краю оливковой рощи. Мы молчали. Я искоса рассматривал ее утонченный бледный профиль, словно нарисованный пером и чернилами. Я думал о том, что Яна твердо знает, куда и зачем идет, что будет завтра и в последующие дни. В отличие от нее я чувствовал себя плавающим в кувшине с молоком, который стоит в темном погребе, а над погребом разверзлась темная безлунная ночь; и я тыкался то в стенки кувшина, то в его дно, и никак не мог выбраться наружу; а бессмысленные телодвижения уже вытянули из меня все силы, но я по-прежнему дергал руками и ногами…

Мы подошли к машине. Я раскрыл перед Яной переднюю дверь – хотелось, чтобы девушка сидела рядом, а сам заглянул под капот. Пробка расширительного бачка была на месте, но тосола в бачке осталось совсем немного – выпарился, как вода в паровозном котле. От мотора все еще тянуло жаром и запахом горелого металла. Заведется ли старая лошадка? Надо будет сегодня же сдать ее арендаторам и взять напрокат другую, поновее.

Я сел за руль, захлопнул дверь. Мы отгородились от внешнего мира, от завывания ветра, от шелеста травы и отдаленного перезвона козьего стада. В машине было настолько тихо, что я слышал дыхание Яны. В маленьком, замкнутом мирке, который мы делили с Яной на двоих, к прогорклому запаху механики добавился тонкий аромат цветочного мыла, который источали ее кожа и волосы. Девушка была несколько напряжена, спину держала ровно, подбородок чуть приподняла. Она смотрела прямо перед собой, позволяя мне разглядывать ее профиль, контрастно прорисованный на светлом фоне окна. Волосы невесомой волной опускались на воротник пальто, в тонкой пряди запутался высохший цветочный лепесток. На бледных щеках серебрился туманный пушок, в едва заметном болезненном изломе губ угадывались отголоски мучительной драмы… Она хотела себя убить? Хотела залить кровью эти волосы, эти чудесные глаза, искорежить в мучительной судороге эти нежные губы? И все ради какого-то сопливого мальчишки?

Комок удушливой жалости подступил к горлу. Я почувствовал жжение в глазах и тупую тяжесть, словно кто-то надавил мне на глазные яблоки.

– Почему стоим? – не поворачивая головы, спросила Яна.

Машина завелась. Я снял ручник и вывернул руль до упора. Мне казалось, что мои движения какие-то заторможенные, неуверенные, словно я разучился управлять. Мое внимание цепко держалось на Яне, я не мог переключиться на другие мысли и объекты. Машина подпрыгнула на кочке и, развернувшись окончательно, резво устремилась вниз… На меня наседало чувство, словно старенькая «Уно» качественно изменилась, превратилась в баснословно дорогой и необыкновенно красивый лимузин, и я слишком старался вести его аккуратно, но это усердие приносило противоположный результат. «Уно» глохла на ходу, я запускал мотор, она глохла снова. Яна никак не реагировала на эту странную езду. Она словно отключилась от внешнего мира и продолжала жить в неком ином измерении, куда я не мог ни войти, ни заглянуть.

Набирая скорость, «Уно» скатилась в деревню и лихо промчалась по утоптанной дороге, похожей на хорошо раскатанный лоскут гончарной глины. Когда дома остались позади и снова начался спуск, Яна попросила остановиться. Я надавил на педаль тормоза и вдруг почувствовал, что она не поддается моему усилию, словно под нее подложили кирпич или какой-то другой твердый предмет. Я совладал с короткой волной испуга, знакомой всякому водителю по мгновениям, когда машина делает не то, что от нее требуется, и посмотрел под ноги. Никакого предмета, который бы мешал педали, я не увидел и снова попытался вдавить педаль в пол. Безрезультатно! Педаль была словно намертво приварена к днищу кузова.

Я негромко выругался и стал лихорадочно соображать, как бы остановить наш безудержный спуск по крутой дороге. Рванул ручник… «Уно» словно налетела на препятствие, вздрогнула, а вслед за этим раздался звонкий металлический лязг. Трос ручного тормоза оборвался! Теперь у нас не было никаких тормозов!

Бормоча под нос то ли молитвы, то ли ругательства, я стиснул руль и по самому краю обочины вошел в поворот. Из-под наших колес в пропасть посыпалась щебенка. Горячая волна прокатилась по моей груди, и вмиг руки стали скользкими, а упрямый руль начал освобождаться от моей хватки. Это были секунды, когда мое внимание наконец оставило Яну. Я уже не видел ее лица, высокого лба и тонкого носа; перед моими глазами кружилась и качалась желто-серая полоса дороги; она напоминала какого-то чешуйчатого гада, попавшего нам под колеса и извивающегося в судорогах. По рискованно большой дуге мы оставляли позади поворот за поворотом, и несколько раз заднее колесо теряло опору и повисало над пропастью. Я с опозданием толкнул рычаг скоростей, устанавливая первую передачу, но скорость была уже слишком велика, и это уже ничего не решило, лишь только мотор, захлебываясь от запредельных оборотов, завыл на нестерпимо высокой ноте. И тогда я, понимая, что через секунду или две «Уно» пулей вылетит с дорожного полотна и ухнет в пропасть, направил машину на угол скалы. Я, будто падающий со скалы альпинист, готов был схватиться за любой выступ, лишь бы остановить падение. Стараясь уберечь Яну от удара, я подставил надвигающейся на нас каменной глыбе левое крыло. Раздался глухой удар, крыло смялось, словно жестяная банка из-под пива, брызнуло стеклянными кубиками боковое стекло, с ужасным скрежетом сорвалась с петель моя дверь. Машину развернуло, она ткнулась капотом в скальную стену и замерла, булькая пробитым радиатором. Что-то лилось на раскаленный двигатель, едкий пар шипел и клубился вокруг.

Я ничего не видел. Кровь заливала мне лицо. Я схватил Яну за плечо.

– Ты цела?

Она молчала. Я провел ладонью по глазам. Мои брови были сочно пропитаны кровью, как мочалки водой. Я с трудом разлепил веки. Все вокруг было красным. Я смотрел на мир сквозь красные светофильтры. Яна сидела неподвижно, откинувшись на спинку сиденья. Ее пальто было осыпано стеклянными крошками. Глаза закрыты.

Я схватил ее за плечо. Она открыла глаза, словно только что дремала – тихо и поверхностно, как можно дремать разве что в читальном зале научной библиотеки. Посмотрела на меня. Ее взгляд ничего не выражал. Во всяком случае, там не было даже толики испуга.

– У тебя кровь на лице, – сказала она безразличным голосом.