Меня втащили в окно. Два дюжих молодца, поддерживая за руки, спустили по лестнице вниз. Оваций от зрителей я не дождался, хотя и чувствовал себя героем. Людской гомон затих сразу, как только я вышел из главного входа и ступил на землю. Удивительные были у людей лица: они смотрели на меня со страхом и брезгливостью.

Спасатели передали меня в руки милиционеров. Меня ни о чем не спрашивали, и я не пытался что-либо объяснять. Мои товарищи исчезли. Возможно, они поддались соблазну, клюнув на собственную рекламу, выдули всю оставшуюся водку и забыли обо мне. Сержант открыл передо мной дверь «УАЗа» и предложил сесть.

– Страшно было? – спросил сидящий за рулем капитан с седыми, криво постриженными усами.

Я признался в своих позорных чувствах.

– Будет еще страшнее, – по-доброму пригрозил капитан и сдвинул фуражку на затылок. – Знаешь, какой штраф с тебя причитается?

И он назвал сумму, равную доходу моего агентства за полгода. Мне в самом деле стало страшно. Точнее, тоскливо до черноты в душе. Я ничего не разбил, не украл, никого не обидел, никому не причинил вреда. Так почему же я должен платить? За что?

Я погрузился в тягостные размышления, в то время как капитан развивал тему:

– Замять это дело уже нельзя. Сам видел – тебя отсняли телевизионщики. И в отчеты спасателей попал. Я бы тебя отпустил, но у меня прав таких нет.

Я понял, что мне не поможет даже взятка и штраф, видимо, придется заплатить. Как бы этого мне ни хотелось, как бы громко ни возмущалась по этому поводу моя сущность. И тут мне на ум пришло озарение: я обратил внимание на то, что мой героический поступок по-разному трактовали участники драматических событий. Милиция приняла меня за хулигана, а спасатели – за самоубийцу. По милицейской логике я обязан был заплатить штраф. А по логике спасателей?

Я в мгновение расслабил лицо, изгнав с него озабоченные морщины, придал своему взгляду оттенок отрешенности, безвольно опустил плечи, скривил рот, будто собирался завыть по-волчьи, и, уставившись в одну точку, безжизненным голосом произнес:

– А мне все равно – штраф или еще что… Какие могут быть деньги у покойника?

Капитан усмехнулся.

– А кто это у нас покойник?

Я выразительно глянул ему в лицо.

– Если мне не дали покончить с собой в этот раз, – сказал я таким голосом, каким, по моему мнению, должны говорить утопленники, – то это не значит, что второй попытки не будет.

Милиционер долго соображал, что значат эти слова.

– Ты что? – наконец доперло до него, и он на всякий случай придвинулся ко мне поближе. – Сигануть оттуда собирался?

– Ну не на вас же плевать, правильно?

– О-о-о! – протянул капитан и покачал головой. – Это ты, парень, зря… Это кто ж тебя так допек?

– Какая разница, – махнул я рукой. – Но жить на этом свете я больше не хочу.

– Баба, что ли, бросила? – уже с сочувствием спросил капитан.

– Баба, – подтвердил я.

Он покачал головой.

– Стал бы я из-за бабы… – Открыл дверь, высунулся наружу и позвал подмогу: – Соловьев! Анисимов! Живо сюда!

Похоже, от штрафа я избавился. Но что будет дальше?

Капитан уступил место за рулем сержанту, а сам пересел на заднее сиденье.

– В больницу! – скомандовал он и опустил руки мне на плечи. – Ты не волнуйся. Расслабься. Думай о чем-нибудь приятном.

– Хорошо, – согласился я. – Буду думать о приятном. О том, как приятно падать с тридцатого этажа. Как приятно вскрыть себе вены и смотреть, как кровь пульсирует и хлещет во все стороны…

– Тьфу, черт тебя подери! – выругался капитан и крепче сжал мне плечи. – Такие слова говоришь, что меня сейчас вырвет… Сиди спокойно, не то я дубинкой начну прививать тебе любовь к жизни.

– Да я и так спокойно сижу, это вы нервничаете.

– Может, его в психушку? – спросил сержант, включая мигалку и обгоняя одну машину за другой.

– Психушка далеко, – поморщился капитан. – Скинем в больнице, а там хоть трава не расти. Пусть режет себе вены, жрет стекло и пьет марганцовку…

– Марганцовка не годится, – со знанием дела возразил я. – Пробовал: во рту металлический привкус, и фиолетовым мочишься…

– Ой, парень, помолчи! – взмолился капитан. – Мне от твоих речей зеленым помочиться хочется!

Я замолчал. Меня начала мучить жажда, и я уже был согласен поехать в любое учреждение, где бы мне дали напиться.

В приемном отделении больницы меня осмотрели так, как привередливый покупатель осматривает на рынке синего цыпленка с неизвестной птицефабрики. Сначала мне засучили рукава, чтобы посмотреть на вены, затем раскрыли рот, используя для этой цели железный крючок, которым впору выдергивать шурупы из бетонной стены. Потом потребовали снять штаны, но я показал врачам кукиш. Наконец, один из эскулапов – самый молодой и наглый – приблизился к моим губам, словно к коровьей лепешке, потянул ноздрями воздух и тотчас поставил диагноз:

– Да он же пьян! Вот потому и захотел сигануть с крыши! Это клиент вытрезвителя!

Он явно хотел вернуть меня в руки милиции, но сержанта и капитана уже и след простыл. Приемное отделение столпилось вокруг меня на консилиум. После недолгих споров, в которых малопонятные медицинские термины были щедро перемежеваны с нецензурными словами и выражениями, меня определили в неврологическое отделение.

– Пусть ему там впаяют лошадиную дозу транквилизаторов! – мстительно приговаривал молодой врач, яростно записывая результаты первичного осмотра, при этом шариковая ручка нещадно рвала бумагу, и добрая половина садистского диагноза осталась на поверхности стола.

Хорошо, что уже наступила ночь и в неврологическом отделении куковал только дежурный врач. Он выглядел намного хуже меня, под его глазами набухли сизые мешки, нос и щеки были покрыты мелкой сеточкой капилляров, а прокуренные зубы напоминали пьяных балерин, пытающихся исполнить танец маленьких лебедей.

– Мест в отделении нет, – сказал он мне с ненавистью и полез в карман за ключом, чтобы отпереть дверь, но я поймал его влажную руку и крепко пожал ее.

– А вода в отделении есть? – спросил я и, прикидываясь нервнобольным, стал трясти головой и клацать зубами.

Пока врач пытался понять, что это был за намек, я нашел за стойкой бутылку с напитком «Колокольчик» и жадно выпил ее до дна.

– Я понимаю, – сказал я, вытирая губы ладонью, – что вам легче меня убить, чем вылечить. Поэтому у меня к вам нет никаких претензий. Я пошел домой. Чао!

Кажется, врач понял, что я – самый настоящий, классический, неподдельный пациент его отделения. Может быть, единственный в своем роде.

– Эй! – крикнул он. – А какой диагноз?

– Попытка суицида, – с достоинством ответил я.

– Вот что, больной!! – обеспокоился врач, догнал меня и схватил за рукав. – С суицидом мы сразу не выписываем.

Я оттолкнул его и независимой походкой приблизился к двери. Дернул за ручку и только тогда увидел огромный амбарный замок.

– Я же говорю: сразу не выписываем, – повторил за моей спиной врач.

Мы вынесли из палаты крепко спящего больного с угасающими рефлексами, которому было все равно где спать, и положили его на каталке в коридоре. Я занял его место. Несмотря на то, что койка оказалась мне мала и я был вынужден просунуть ноги между прутьев спинки, заснул я быстро. Кошмары меня не мучили, если не считать навязчивого сна, в котором я беспрестанно пил холодное пиво и все никак не мог напиться.

Утром ко мне пожаловал психиатр. Это был мелкий, тщедушный юноша с длинным носом и большим ртом, что делало его похожим на Буратино. Над верхней губой у него росли тоненькие черные усики. Было похоже, что психиатр попил из кружки чернил, да забыл утереться. Его небольшая шишкастая голова была гордо вскинута, а смоляные брови сведены к переносице, где тихонечко и срастались. Вид у молодого человека был очень серьезный. Добросовестность прямо-таки перла из него.

– Моя фамилия Лампасов! – первым делом сказал он, стремительно зайдя в палату, при этом полы его белого халата развевались, как бурка у Чапаева во время атаки. – Где у вас тут можно помыть руки?