Человек этот с усилием осознал, что спрашивают о ком-то, кто у них работал раньше, и хриплым, трубным голосом стал звать приятеля. Наконец появился второй, который умел мыслить в соответствии с задаваемыми вопросами.

Да, Жалымник тут работал, но теперь не работает. Во-первых, уволился по собственному желанию, а во-вторых, какое мне дело? Дело, как я сказал, довольно серьезное, поэтому все-таки хотелось бы узнать, как его разыскать. Тогда, поднатужившись, второй голос ответил, что по телефону таких сведений они дать не могут. Как будто, появившись там, я что-то резко изменю. Ну да ладно.

Я еще спросил, как давно он не работает, голос ответил, что полгода, и положил трубку. Каким бы ни был он способным, но первым класть трубку он научился с детства, и это было необратимо. В большинстве случаев в России вообще можно спрашивать только один раз – как только тебе ответили, тут же бросают трубку, как будто не в силах человеческих ответить на второй вопрос, или каждое слово необходимо оплачивать, или вообще ответы – невыносимая пытка, и каждый ее миг приходится терпеть, стиснув зубы.

Я аккуратно вписал в свою записную бывший рабочий телефон Жалымника, а потом позвонил Шефу. Он был спокоен, то есть с ним можно было даже поговорить. Но я не очень знал, какие вопросы можно задать, а какие пока преждевременны. Но начал со Стерха.

– Шеф, Стерх – это серьезно?

– Не знаю точно, не знаю даже, в каком он сегодня состоянии, но Основной как-то сказал, что тройкой дел, которые он распутал, мог бы гордиться даже наш отдел.

М-да, красноречиво, афористично, как почти все у Основного. И довольно неконкретно. Я еще раз попытался представить себе сидящего за рабочим столом ухмыляющегося, героического Стерха, и у меня не получилось. Получилось, что он все равно должен быть очень грустным.

– А оплачивать его счет ты собираешься?

– Не зная сумму, не могу сказать, что со мной сделают в бухгалтерии, но, по-моему, оплатить придется.

Вот это уже лучше. Так, продолжаем разговор.

– А вообще-то, на него полагаться можно?

– Если он будет уверен, что он работает на законную сторону, если у него не будет сомнений, что его не подставляют, если он будет знать всю операцию или большую ее часть, он вполне может оказать довольно действенную помощь.

– Идем дальше, я звонил на работу к Жалымнику.

– На какую работу?

Я рассказал все, что знал. Шеф изумился, что такая важная информация не нашла отражения в общей папке, которую они переслали мне вечером, а потом вдруг стал чем-то щелкать. Я понял, что он записывает на магнитофон, чтобы потом ввести новые данные в дело. Очень мне это не понравилось. У меня аллергия к некоторым звукам, например, к щелчкам в трубке. Работу автомата Калашникова я переношу не в пример лучше – привык, наверное.

– Хорошо, если у них есть нормальный учет сотрудников, а я думаю, что есть, то очень скоро ты получишь его адрес, – подытожил эту часть разговора мой командир. – Что еще?

И вот тут я сделал ошибку. Я решил поерничать, забыв, что с руководством это возбраняется. Но, как бывает и с лучшими из нас, переоценил себя. Работаю все один да один, вот и захотелось обсудить вполне профессиональные проблемки.

– Шеф, никак не возьму в толк, сколько патронов с собой таскать? Одну коробку или больше?

Он хранил молчание добрых три секунды, для его реакции – равносильно молчаливому осуждению.

– Ты говоришь о револьвере?

Пай-мальчик Шеф всегда очень серьезно относится к оружию. Нет, правда, в этом что-то есть. Другие такие же лопушки-компьютерщики любят поиграть с ним, называют небрежными или жаргонными словечками, а у Шефа этого никогда не было. Он очень серьезно относился к любым «пушкам», и как-то сразу становилось ясно, что он очень хорошо знает, как эти машинки работают.

– Да, о своем…

– Ты взял только один «ствол»?

– Вообще-то…

– И, по-моему, даже не подумал о бронежилете?

Я сдался. Перед лицом такой сокрушительной проницательности я был бессилен.

– Верно.

– Слушай приказ. При первой возможности ты несешься домой… На базу. Подгоняешь вторую кобуру и поддеваешь жилет. Понял?

Ну, со второй кобурой он махнул, мне же не с полком воевать, а… Собственно, я еще не знал, с кем мне воевать. Но теперь жилет придется таскать.

Я не заметил, что молчание длится чуть дольше, чем мог вынести Шеф.

– Не слышу ответа.

– Есть, Шеф.

Но он уже мне не верил.

– Повторить приказ.

Я повторил и закрыл свою коробочку.

Прежде чем я успел открыть дверь машины, пошел снег. Да такой, какого в этом году в Москве еще не было. Хлопья так плотно залепляли ветровое стекло, что «дворник» не мог с ними справиться. Я даже снизил скорость, потому что не хотел сейчас ни с кем разговаривать, особенно с каким-нибудь дураком, который мог врезаться в мою «волжанку».

Мне нужно было подумать. Я думал о том, что успел нарыть. Конечно, по всем статьям получалось немного, но это едва ли не самая распространенная ошибка – посчитать, что информации недостаточно. Я знал дела, в которых такая мелочь, как небрежно высказанное слово, даже не имя или адрес, приводили к молниеносному раскрытию, потому что следователь умел чувствовать скрытую информацию. Скрытую во внешне обычных, непримечательных, очень, казалось бы, скудных сведениях.

И я также знал дела, которые не приводили к успеху только потому, что с самого начала не была продумана тактика их ведения и что-то очень существенное проходило мимо внимания даже очень неплохих сыскарей. Вот это ошибку я боялся совершить на этот раз.

Все как бы просто. Подумаешь чуть иначе, посмотришь на происшедшее под новым ракурсом и найдешь преступника там, где другие не смогли найти даже подозреваемых. Но сколько я ни прокачивал через мозги все, что теперь знал, ничего определенного не получалось. Только вот Аркадия вызывала сомнение, но ее лучше было пока оставить в покое.

Я к тому, что Аркадия могла что-то знать, но не подавала вида, потому что хотела убедиться в своей правоте или, наоборот, в своей неправоте. Но такая дамочка, даже парализованная, вряд ли могла судить о чем-то некомпетентно.

Ничего не придумав, я подъехал к зданию городского ГАИ, которое очень многие знают лично или по популярным телепередачам уголовной хроники, а потом чуток навел на себя марафет. Я надел парик, подклеил усы и сменил куртку. В этом парике и усах я был изображен на удостоверении, которым собирался воспользоваться. Кроме того, по мнению физиономистов, меня трудновато было определить в этом виде, если бы меня встретил кто-то из моих уголовных знакомых. Это было важнее всего, потому что избавляло от объяснений, что делает Терминатор в ментовке.

Хотя я опасался, конечно, не своих дружков, а другую породу сволочей – купленных ментов, способных продать всех и каждого. Ну и, разумеется, имеющих покупателей на такого рода сведения – уголовников, которые по роду занятий держат в голове всю «блатную историю» – кто, где, с кем, что брал, как делили, кто куда потом подался… Вот этого архива я опасался больше всего.

Пока у меня там была довольно чистая история, но если бы я хоть раз промахнулся и на меня пало бы подозрение, моя уголовная карьера очень быстро была бы изменена, и на меня взвалили бы вину даже за то, чего я не делал. И конечно, ни в одном «приличном» обществе мне больше нельзя было представляться Терминатором. А значит, поле моей деятельности и – главное – система методов были бы резко сужены. То есть ценность моя поползла бы по швам.

Остановившись за триста метров от стоянки, выбрался из машины, проверился еще раз на слежку, хотя еще ее не ждал, и прошел в здание. Тут все было, как я оставил в прошлый раз – гулкие коридоры со сложным запахом военной канцелярии, обветренные лица и очень дешевая, облупившаяся краска, которая, как и ругань, лежала тут на всем – на стенах, на потолках, на мебели, даже, кажется, на людях.