– Что же ты не сказал, что ты – один из нас?

– Ты знал это, вчера держал мое удостоверение в руках.

Я сказал это громко, чтобы слышали все, кто нас окружал. Эти ребята теперь успокаивались. Тот, кого я угостил ногой в живот, охал, когда его повели к «газику», но в нем не осталось ни злобы, ни напористости. Второй, с синяком на скуле, был в бешенстве, но вымещать ее на мне уже не решался.

– Что же, я должен все помнить?

– А это не очень много, всего-то одно дело, одна тощая папочка.

Он побагровел.

– Ладно, тогда все. Вы свободны, – почти так же громко, как я, произнес он и повернулся на месте, собираясь укатить прочь.

– Одну минуту, капитан, я еще не слышал мнение экспертов.

Он посмотрел на меня сузившимися от ненависти зрачками, но потом взглянул на экспертов и коротко кивнул. Отошел на десяток шагов, потом очень решительно повернулся через левое плечо – вот урод – и примаршировал ко мне. Теперь на его лице была улыбка.

– Я надеюсь, никаких продолжений эта история иметь не будет?

– Смотря для кого, – ответил я.

Нет, в самом деле, мне очень хотелось бы помочь этому человеку, сделать так, чтобы он хотя бы капельку смягчился, хотя бы изредка научился сочувствовать людям, которых обязан был защищать. Но это было почти безнадежно.

Для того, чтобы это случилось, его следовало изгнать в нормальную жизнь, отказать ему в положении цепного пса и окунуть в повседневные заботы обыкновенных работяг, школьников, стариков – всех, кого, памятуя навыки прежней жизни, он так несправедливо и бездарно научился презирать.

И вот тогда, может быть, он понял бы, что не только баланс влияний, власти или, в последнее время, денег решает дело, но еще честь и достоинство других людей, не затянутых в форму, любую форму… А иногда даже такие эфемерные вещи, как любовь, например.

– Как это понимать? – спросил он, снова нахмурившись.

– Как хотите, так и понимайте, – безмятежно ответил я и ушел от него, демонстрируя невежливость, которую этот человек, кажется, привык ассоциировать с силой.

Эксперты показали мне обыкновенную пьезокристаллическую зажигалку, привязанную скобами из гвоздей к полу таким образом, чтобы открывающаяся дверь, надавив на обычную дощечку от ящика, заставила искрить изо всех сил. Только поджечь на этот раз нужно было не комфорку на газовой плите, а взрывоопасную смесь, которую они создали перед уходом, выставив в углу комнаты баллон с газом, открытым до упора.

Кто они – спросил я себя, когда уяснил несложный механизм бомбы. Но ответа на этот вопрос пока не было.

Эксперт, молоденький, чуть за двадцать, который мне все вежливо и вполне разумно объяснил, вдруг закончил свою лекцию так:

– Вы на капитана зла не держите. Его все шпыняют, а он, между прочим, с женой развелся. Он всего лишь решил отработать версию, что вы взорвали дачу, чтобы страховку получить.

Я посмотрел на этого мальчишку. Возможно, он и в самом деле верил в то, что говорил. Возможно.

– Знаешь, взрывают дачи для страховки все-таки без таких вот, – я вернул ему остатки зажигалки, – следов, ты не находишь? У меня тоже есть версия относительно этого вашего капитана, но я же не собирался привязывать его к дереву и расстреливать мелкой дробью… – Он вздохнул и сунул зажигалку в целлофановый пакетик. – И последнее, если от человека уходит жена, не спеши осуждать женщину, может быть, это как раз последний шанс очеловечиться кому-то из нас.

Он кивнул и шмыгнул носом.

Когда я уселся в машину, чтобы Воеводин, который уже прогрел мотор, отвез нас домой, Аркадия вдруг сказала с легкой усмешкой:

– Да, для таких вот мальчишек вы – вполне удачный моралист. А для тех, у кого есть что-то действительно сложное?

И мне опять, уже в который раз, даже через барьер адреналина, который эти придурки заставили меня сбросить в кровь, показалось, что она готова в чем-то признаться, но момент был неподходящий.

Едва мы въехали, Воеводина подошла ко мне и сказала:

– Звонил человек, сказал, что он Сэм. А по-русски говорил совершенно правильно…

– Что ему было нужно?

– Не знаю, я не поняла. Кажется, ничего особенного.

Вот это самое скверное – когда ничего особенного. Я прыгнул в свою тачку еще прежде, чем Аркадия поняла, куда я исчез. И вот Воеводина опять открывает ворота, чтобы выпустить меня.

На вечерних улицах было немало машин, немало света, людей и даже, как ни странно, рекламы. Все это было красиво, ярко, празднично. Все это было местом, где я намеревался жить, как бы ни отзывалась болью память о Гале, которая где-то там, в холодном Берлине пыталась реализовать свои мечты.

Но что-то в этом городе было и неправильно. Слишком часто и глупо тут гибли люди, слишком было много бедных и просто несчастных, причем не по собственной вине, а по вине тех, кто как раз чувствовал себя вполне вольготно и комфортно. Слишком много тут было обыкновенного человеческого горя, которое к тому же никто не замечал или делал вид, что не замечает.

Этот город, это место, этих людей требовалось зачистить, как на армейском жаргоне называется контрольная операция отделения противника от простых жителей. Собственно, этим я и занимался.

Я очень любил свет больших фонарей на главных проспектах города. Он не слепит шофера, но он же делает мир каким-то странным, совершенно ненормальным. На месте городских властей я бы проверил этот свет по части криминогенности…

Когда я подрулил к знакомому подъезду, я с сожалением вспомнил, что не установил прошлый раз, где его окно. Это была очень серьезная оплошность. Но моя попытка исправить ее сейчас ни к чему не привела, я просто не мог вспомнить расположение квартир в доме такого типа и не смог припомнить даже, на эту или на другую сторону выходило окошко, около которого мы так славно прошлый раз разговаривали.

В лифте я достал «пушку» и снял ее с предохранителя. Это было скорее всего лишним, но может быть, и не очень. Потом дверь лифта открылась, коридор развернулся передо мной как путь к неминуемой погибели. Я проверил лестницы, все тихо, определенно никого поблизости не было.

Потом подошел к двери, чтобы позвонить, но вдруг стало ясно, что она открыта. Я прижался к ней, хотя было ясно, если что-то произошло, тут уже никого не осталось. Вдохнув через рот, чтобы было потише, несколько раз, я носком толкнул дверь и скользнул в прихожую. Тут было не так уж и тихо. Что-то скрипело, как скрипит терка, захватывая бревно перед его распилкой… Нет, это ассоциации с лесоповала. Мне хотелось все-таки найти Сэма.

Звуки шли с кухни. Я прижался к противоположной стене и выставил вперед руку с «пушкой»…

Самуил Абрамыч мирно жарил картошку на сале. Увидев направленный на него «ствол», он отшатнулся, схватился за майку грязной рукой с ножом, посадив еще пару пятен, и охнул.

Я хмыкнул от досады, убрал свой «ягуар», подошел к столу и сел.

– Вы уж извините, молодой человек, я забыл, вероятно, дверь запереть?..

– Да, – я попытался улыбнуться, – и я за вас почему-то струхнул.

– Ну, не знаю, стоит ли за меня волноваться. Я ведь живу на самой обочине жизни.

– Дверь все-таки следует запирать.

Он улыбнулся.

– М-да, я себе то же самое говорю. Но после смерти жены как-то частенько забываю такие пустяки делать.

– Это не пустяки.

Он улыбнулся еще шире, мой испуг за него каким-то образом поднял ему настроение.

– Картошку с салом хотите?

Я вспомнил замечательный обед, которым меня угостила сегодня Аркадия, и понял, что еще сыт.

– Нет, я просто приехал по вашему звонку. Что случилось?

Он дочистил последнюю картофелину, бросил нож в мойку, на груду очисток, на которые стекала тоненькая струйка белой воды, вытер руки, сел на табурет, на котором вчера сидел я.

– Собственно, приезжать не следовало. Я все мог сказать и по телефону.

Я потер лоб.

– Кстати, как получилось, что вы позвонили домой Аркадии?