Секретарша насмешливо смотрела на меня.

– Неужели вы думаете, матери кто-то рассказывает о том, куда и с кем она отправляется?

– Ну, – я попробовал оправдаться, – если любишь мать, если она подруга… Почему бы нет? Девушка снова тряхнула кудряшками, и мне показалось, что она специально повторяет это движение, подражая бамбуковой занавеске на входе в начальственную выгородку. Она тут придется к месту, решил я, хотя пока у нее шансов немного.

Я сунул записную книжку в карман, встал. Подошел к вешалке для посетителей, снял свою куртку.

Только время потерял и ничегошеньки не узнал.

Вдруг факс, стоящий на журнальном столике, ожил и стал, попискивая, выдавливать из себя рулончик бумаги. Но это было уже не мое дело. Я проверил, не сунул ли чего случайно в карман, и взглянул на секретаршу. Слова прощания застряли у меня в горле.

Вид девушки был страшен, она побледнела, и одновременно в расширенных зрачках читалось странное, совершенно безумное веселье. Но как ни была она испугана, она не забывала потряхивать своими кудряшками. Или это было что-то вроде заевшей пластинки, только беззвучной?

Я подошел, чтобы понять, что с ней происходит. Она держала выползающий листок бумаги, читая его по ходу. Едва нож проскрипел, отсекая лист, она подняла его, еще раз прочитала и поднялась, слегка покачиваясь от волнения, чтобы идти, вероятно, к начальству. Тут ее взгляд упал на меня.

– Как странно, – прошептала она.

– Что именно?

– Вы только что о ней спрашивали. Какие бывают совпадения…

Довольно бесцеремонно я взял факс и прочитал его.

В рукописном послании бухгалтерия и администрации Прилипалы уведомлялись, что их сотрудница Клавдия Запашная разбилась, спускаясь на горных лыжах по одному из плохо провешенных спусков неподалеку от Алма-Аты. Поэтому, чтобы доставить тело девушки в Москву, запрашивалась некая сумма и кое-какие документы. Под всем этим сообщением стояла подпись, в которой я не без труда разобрал фамилию Бокарчука.

Послание было довольно сухим, официальным. Но почерк, а я был уверен, что писал сам Барчук, выдавал и дрожь пальцев, и неуверенность, и страх… Гораздо больший страх, чем мог бы проявить трезвый начальник, сообщая о несчастном случае, происшедшем с сотрудницей. Так мог бы написать любящий мужчина, осознавший конец каким-то пусть запутанным, но безусловно искренним отношениям с любящей и любимой девушкой…

Или так мог написать не очень умелый убийца, избавившийся от опасной свидетельницы, но еще не знающий, сойдет ли это ему с рук. Эта версия показалась мне более подходящей.

В самом деле, что может быть лучше – увезти девушку и избавиться от нее в незнакомом месте, где никто не будет задавать опасные вопросы даже в случае не очень толково имитированного несчастного случая, просто потому, что это никому не нужно. Или потому, что местное ментовское начальство не прочь получить пухлую пачку купюр, как бы в уплату за беспокойство. Или потому, что эти люди вообще слишком издалека приехали и поскорее уехали бы прочь… Или по всем трем причинам разом.

А потом он вернется домой, разыгрывая безутешное горе, одновременно прикрывшись кипой оформленных местной милицией документов, которые даже суд будет считать валидными на все случаи жизни.

Это гораздо проще и легче, чем убивать дома, где что-то может пойти наперекосяк или найдется кто-то, кто свяжет нежелаемые концы, например, смерть Запашной и двухлетней давности смерть Веточки…

Я вздохнул. Секретарша стянула у меня с ладони факс и убежала к начальству. А я подумал, что дело гораздо сложнее, чем я надеялся еще пару минут назад. И что лучше всего будет выбросить из головы все свои скороспелые идейки, а отправиться домой, вооружиться, смотаться в Малино и посмотреть, что из всего этого произойдет. Может, что-то достойное?

Но, спускаясь в лифте, рассматривая в мутном зеркале свое лицо, я решил, даже если все разрешится с Запашной там, где она погибла, и все разъяснится с Веточкой на сегодняшней операции, я буду продолжать это дело, чтобы узнать правду. И накажу виновного, хотя бы он был замаскирован так, что добираться до него потребуется неделю, месяц, много месяцев…

«Да, – подумал я, – очень хорошо, что не мне сегодня брать этих сатанистов, а холодным, рассудительным ментам, иначе в морг увезли бы слишком много трупов». Я знал свое настроение и знал, к чему оно приводит. Будет много трупов – а может, в морг увезут и меня. Потому что я переоценю себя или вообще пойду на невозможное дело, как тогда, когда вышел на швеллер, протянутый на двадцатиметровой высоте…

Подойдя к машине, я снял с ветки дерева немного снега и умылся им. Потом сунул остаток в рот и раскусил его хрустящую влагу зубами. Я залез в машину, защелкнул замок и позвонил Шефу. Он отозвался сразу.

– Слушай, – сразу начал он, едва я представился, – если у тебя нет дела поважнее, перезвони…

Я прервал его и коротко изложил новые сведения. Он вздохнул.

– Да, похоже, дело намного сложнее, чем мне показалось сегодня утром.

– Точно.

Он подумал еще немного.

– Но ты звонишь не для того, чтобы порадовать меня тем, что мы скорее всего не там роем?

– Я прошу тебя… – я сделал паузу. – Только не надейся, что я сошел с ума. Я думаю – это даже важнее, чем ваша операция с сатанистами.

– Ну ладно, излагай скорее.

– Нужно прикрыть Сэма. Это нужно сделать как можно скорее. Иначе они вполне способны добраться и до него, а потом выдадут за отравление некондиционным алкоголем или бутулизмом в банке с грибами.

– Ты уверен, что это важнее, чем?..

– Да, – сказал я так, что этим коротким словцом, кажется, можно было резать алмазы.

Шеф снова вздохнул.

– Тогда так. Считай, что «наружка» за Сэмом поставлена.

– Он не выходит из дома уже неделю, гриппует.

Все-таки Шеф был профи, с таким неутомительно было работать. Ничего не нужно было объяснять.

– Понял. Отыщем возможность познакомить пост с фигурантом и особо сориентирую на наблюдения за комнатами.

– У него окна на разные стороны дома, пусть смотрят хотя бы за кухней, – попросил я. – Если что-то и случится, то именно там.

– Сам знаю, – буркнул Шеф. – Там всегда все и происходит. Что-нибудь еще?

– Нет.

– Тогда – до связи.

Я не поленился, объехал все Малино, хотя ездить, собственно, оказалось почти негде. Подозрительных объектов было три – старое, обветшалое совсем железнодорожное депо близкой уже станции Крюково или Зеленограда, одна совершенно обвалившаяся стройка и какие-то склады близкого колхоза. В колхозных стенах вряд ли могло произойти что-то серьезное, потому что проемы дверей, окон и даже несколько прорех в стенах не обещали конфиденциальности сборищу. Свет – а я был уверен, что свет им понадобится, – выдал бы их любопытным. А на улице даже нынешней деревушки всегда толокся кто-то, кто не поленится сходить и взглянуть на происходящее.

Поэтому оставалась стройка. К тому же ее и менты выделили как место операции. Они стали собираться, как я и предполагал, понемногу накапливаясь, за два часа до темноты, только у них не всегда хватало ума соблюдать радиомолчание, но по сравнению с другими операциями, в которых я участвовал, все было проведено довольно толково.

Потом мы стали ждать. Я думал о Клаве и представлял, как она падала по зимнему склону, засыпанному твердым, как наждачная бумага, крупным искрящимся снегом, ее крики и стоны на самых сильных толчках и ударах, ее хриплое, тяжелое дыхание, пока она, еще не умерев, лежала на этом снегу, едва различая что-то затуманенным жуткой болью в переломанном теле зрением… И все-таки различая его настолько, чтобы в конце концов увидеть смутную фигуру, закрывающую горное солнце, – человека, который все и подстроил.

Поняла ли она, что послужило причиной нападения, от чего хотели избавиться, подстроив этот несчастный случай?

Это не мог быть несчастный случай, иначе я вообще уже ничего не понимаю в этих делах.