Клава с интересом оглядывалась, она явно тут не бывала, хотя и работала в информационной, едва ли не журналистской конторе.

– Я вообще мало где бывала, нынче это недешево, – объяснила она.

Сделав заказ, я принялся обсуждать стол. Когда я жил на Кавказе, меня приучили, конечно, к очень обстоятельным разговорам о столе. Это был не просто ритуал, это было что-то культовое. Иногда стол подвергался такому дотошному и подробному изучению, что невесты перед брачной церемонией обижались – частенько им доставалось меньше внимания гостей. Но тут уж ничего не поделаешь, женщины и вправду нечто совсем другое, чем еда.

Отведав каких-то диких по виду салатиков, потом мяса с рисом, а потом еще чего-то, о чем я уже ничего определенного и сказать не мог, я вдруг понял, что не ел целый день. Клава тоже уплетала за обе щеки. Но наступил такой момент, когда мы посмотрели друг на друга и прыснули со смеху.

– Вот так всегда, – проговорил я с набитым ртом, – пришли пировать, а ведем себя как в обычной столовке.

Мы стали есть медленнее.

Потом она выпила немного вина, я старательно подливал ей, хотя сознавал, что веду себя не особенно честно, ведь сам не пил, только в самом начале, когда она боялась того, что я заказал, словно ее могли тут отравить. Решив, что она созрела, я попытался незаметно сосредоточиться.

– У тебя интересная работа, – вместо вопроса я говорил утвердительно. – Через тебя идет вся информация, ты можешь даже, наверное, влиять на выработку решений…

– Нет, – она покачала головой. – Решение всегда принимается где-то наверху. Иногда мне кажется, даже не Барчук к этому имеет отношение.

– Не он? Тогда кто же?

– Кто-то, кто смотрит и планирует дальше, чем наш преподобный шеф.

– Ну, мне показалось, что торговля информацией – не такое уж громоздкое дело. В конце концов, это можно вывести даже на автопилот, когда все варится, кипит и приносит доход без чрезмерного наблюдения, нет?

Она аккуратно проглотила остатки жульена.

– Только не у нас. Ведь мы не только информацией торгуем или там какие-то коммерческие замеры делаем на заказ. Очень часто у нас проходит что-то вроде посредничества. Если все получается, могут даже приплатить участникам.

– То есть у вас не чисто информационная среда?

– У нас бизнес-информация, а это значит, что у человека с головой обязательно должны возникнуть какие-то не совсем, – она хихикнула, – платонические к своей работе планы.

– И часто такое бывает?

– Если редко, то, как правило, дело идет на многие миллионы зеленых. А в иные времена – очень часто, чуть не каждую неделю. Но тогда и суммы так себе. – Она снова хмыкнула. – Я бы, конечно, и от таких не отказалась, но для конторы это не настоящие деньги, а крохоборство.

Кажется, я начал понимать, чем они там занимались. Но нелегальное посредничество за черный нал было не той статьей, за которую убивают. Чтобы такие резкие методы вступили в дело, нужно было увязнуть в крупных, на миллионы, суммах или затеять нечто постоянное. А я пока не замечал в Прилипале ни особого богатства, ни слишком накатанной колеи.

– Значит, вы выживаете, как и все остальные?

Она кивнула.

– Надеемся не развалиться, и пока это получается, но не так, чтобы очень. Впрочем, – она торжественно подняла палец вверх, – кое-что получится, например, довольно скоро. Через пару-тройку недель. И тогда…

Я потряс головой, делая вид, что теряю нить разговора.

– Что получится?

– Ну, очередной посреднический заплыв. Пара предыдущих операций были очень успешными, шефам, кажется, удалось выйти на действительно крупного клиента. Если они его удовлетворят, – она снова хихикнула, – то навар будет больше, чем мы заработали за последний год.

– В самом деле?

– Да. Мощный инвестиционный проект фирмачей из Германии, кажется. Две наши работы оказались очень точными, прямо как на Западе, и эти мелкие клиенты вывели на крупную рыбу. Я люблю крупную рыбу, с ней себя иначе ощущаешь.

Мы потанцевали. Потом поговорили о каких-то дурацких фирменных магазинах, в которых я ничего не соображал, но названия которых слышал. Ближе к концу, когда уже и бутылка стала полупустой, и кофе остыл, я сделал вид, что посерьезнел:

– Знаешь, ведь мне с тобой и о деле нужно поговорить.

Она хитренько прищурилась.

– А мы о чем говорили?

– Да так… О том о сем. Я ведь копаю на Веточку материал. Занимаюсь, собственно, вашим делом только со своей колокольни и в меру своей квалификации.

Она нехотя отвела взгляд от танцевальной площадочки перед небольшим странным квартетом в дальнем конце зала и попыталась внимательно рассмотреть меня. Если она играла и в действительности не слишком уж опьянела, то была превосходной актрисой, вся в бабушку.

– Ну и что же ты накопал?

– Понимаешь, она путалась с каким-то слесарем-бандитом. Ты можешь представить себе Веточку с вот такими, – я сделал из пальцев два кружка, – глазищами, целеустремленную, как экспресс, с изрядным запасом головного вещества, которая совсем бездарно влюбилась бы в какого-то забулдыгу?

Она хихикнула, я, кажется, достиг цели, она не очень фиксировалась на моих вопросах, готова была отвечать спонтанно.

– Нет, не могу. Если она с кем-то и бродила, хотя я думаю, именно бродила, и ничего больше, ей что-то от этого, как ты сказал, забулдыги было нужно. Она готовила материал. Больше ее ничего не интересовало.

– Но что могло ее так заинтересовать, что она пустилась в такую, прямо скажем, небезопасную…

– Безопасность ее не очень интересовала, когда дело шло об удачном материале. – Клава посмотрела на часы. – Ой, нам, кажется, пора.

Мы стали подниматься.

– Ты не поверишь, но они, все эти журналисты, – чокнутые.

– И поэтому, ты думаешь, она потеряла контроль над событиями, и ее из-за этого замочили? – все еще приставал я.

– Думаю, другого объяснения нет. – Она посмотрела на меня, и у меня сложилось какое-то гадкое чувство, что не я, а она все это подготовила и провела наш ужин на высшем уровне. Ее глаза смотрели серьезно, тревожно, абсолютно трезво. – Понимаешь, ничего другого просто быть не могло.

– Но что же она узнала?

И тогда шепотом, скорее для себя, чем для моего сведения, Клавдия произнесла:

– Я бы тоже это хотела знать.

Я завез Клаву домой почти вовремя. Но все-таки увидел в окне третьего этажа одинокий женский силуэт. Клава, выбираясь из машины, посмотрела туда же.

– О, мама уже ждет. – Потом, словно вспомнив о чем-то, она наступила на сиденье обнажившейся коленкой, наклонилась и дружелюбно, по-сестрински чмокнула меня в щеку. – Ты молодец, вел себя как джентльмен, я ни разу не вспомнила, как ты таскал Барчука за галстук. Пока.

Она явно вспоминала это с удовольствием. Надо же, какие глубины скрываются в добрых женских душах. Я вылез и через покрытую изморозью крышу машины крикнул ей вслед:

– Ты тоже молодец, я ни разу не заметил, чтобы ты громко зевала.

Она оглянулась, махнула рукой.

– Ты делаешь нужное дело. Я хотела бы, чтобы у тебя получилось.

Это было почти уже признаком моего непрофессионализма. Или она гораздо умнее, чем кажется? Впрочем, может, и умнее, сколько у нее языков, вроде бы три?

Дверь хлопнула с таким деревянным, глухим звуком, что я поежился. Не могу этого объяснить, но почему-то я был уверен, что не забуду эту девушку. И запомню ее именно такой, расслабленной, довольной, чуть выпившей, рядом со своим подъездом, откровенно потешающейся над кем-то, кто считал ее не очень далекой.

В машине было тепло. Я подождал немного, минуты две, убедился, что мама в окне пропала в глубинах квартиры и на кухне загорелся свет. Потом поехал, пока все было в порядке.

Пока? Что значит пока, спросил я себя? Так и будет. Это не очень сложное дело, и может, все мои предчувствия – бред стареющего оперативника, которому пора думать о тихой гавани, о бумажной работе, о женском обществе, наконец.