Значит, мы, имеются в виду те из нас, кого еще заботит слово и словесное выражение, находимся на потерянном рубеже? Хотим выразить что-то, что вообще не содержит никакого выразимого субстрата? Интеллектуальные речи о вещах превратились в пустую болтовню?

Это вопросы, на которые вовсе не так легко ответить. Если вы, например, смотрите русскую культурную программу, которая допускает только реальные науки, настроена максимально антиинтеллектуально и антиплатонически, то в вашем распоряжении не только иллюстрация к сказанному, но также и возможность радикального ответа, причем в негативном смысле. А если вы посмотрите на сегодняшнее состояние философии, или по меньшей мере на ту ее область, которая сегодня заняла своего рода ведущую позицию, а именно — исходящий от Рассела[57] неопозитивизм, то вам уже это имя скажет, что ответ будет в таком же направлении.

В мире как раз нет никаких изолированных проявлений. Но именно при рассмотрении этой философии становится очевидным, что этой возможности ответа не хватает.

К чему стремится новая философия? К поднятию до уровня чистой науки, к уходу от болтовни о вещах, она требует в конце концов своей математизации. Это радует. Имеется уже и начало, конкретно в логичности и языке ее символов.

Но одновременно отчетливо просматривается и обеднение теперешней философии. Конечно, в этом смысле теперешняя философия ненаучна, иначе не имелось бы так много философских школ, конечно, она в значительной степени была переливанием из пустого в порожнее, но у нее большое наследие, которое необходимо со времени ее возникновения или, скажем, дабы уж назвать имя, со времени Платона беречь и никогда не забывать. Она неизбежно направляла взгляд на этические проблемы, и она в самом широком смысле всегда была теологией.

Математизация философии исключила из ее проблематики огромную область мистико-этического. По праву исключила. И отодвинула, наверное, на потом, пока средства выражения рационального не разовьются настолько, чтобы быть в состоянии охватить метафизическое.

Но исключение иррационального из рациональной научности не может уничтожить иррациональное. Оно здесь. И беспрерывно заявляет о себе. Может, неудержимее, чем когда-либо. В чем превосходили более ранние эпохи нашу эпоху, так это в строгой рациональной системе ценностей, поскольку не забывайте: каждая религия национальна, и ничто не проклинает религия так глубоко, как неопределенно мистическое.

То, что мы переживаем, есть развал большой рациональной системы ценностей. И, вероятно, катастрофа человеческого, которую мы переживаем, является не чем иным, как этим развалом, Катастрофа безмолвия.

У нас, грубо говоря, нет философии, в значительно большей степени у нас нет и теологии. Рациональных средств для ее оживления у нас нет или еще нет.

Но проблемы здесь, они выражены резче, чем когда бы то ни было в своем безмолвии. И если мы хотим заняться ими, то мы можем это попробовать только на их собственной почве, на почве иррационального. И это иррациональное выражение, это познание, колеблющееся между передаваемостью и немотой, эта выражаемость посредством символов и несказанного всегда были художественными, всегда были поэтическими,

Сочинение всегда не терпело познания, опережало рациональное, прокладывало путь.

Или, если хотите, многообразие события рационально неисчерпаемо, Рациональное движется миллиметровыми шагами вперед, оно должно мостить мир, так сказать, атомами, а человек нетерпелив, Жизнь его коротка, и он кричит о цельности.

Отсюда можно попытаться понять задачи поэтического в сегодняшнем мире. К чему стремится философия: представить мир и из самого этого представления найти путь к этике и к определению ценностей, эта задача философии, как кажется теперь, совпадает с поэзией и особенно с эпической поэзией, или, если уж быть очень нескромным, точно так же, как из античных поэтических космогонии развились рациональная философия и науки, теперь вследствие самоотречения научного и отказа теологического иррациональные составные жизни снова отсылаются к иррациональному выражению поэтического.

Само собой разумеется, что сказанному можно привести только косвенное доказательство. Частью такого доказательства исторически может выступать то, что новая форма романа должна возникать как раз в тот момент, когда средневеково-теологическая картина мира вступила в окончательную фазу процесса своей ликвидации, то есть в конце барокко на исходе III века. Это время отражено в "Вильгельме Мейстере"[58], Второй частью такого доказательства была бы ссылка на полиисторический характер всех философий. Подобно уменьшенному отпечатку великих религиозных космогонии, из которых схоластика средневековья может считаться наиболее близким к нам по времени примером, все последующие философии пытались полиисторически свести в свою систему все знание о мире, Да, эта, по сути, второстепенная характеристика философского стала с упадничеством философического его основной опорой. В конце концов дело дошло до того, что, как у Вундта1, под философией стали понимать просто сложение всех наук.

Современная философия, как говорилось, большей частью снова отреклась от этих полиисторических претензий из-за своего здорового самоотречения и стремления к математической научности. Но так же, как из мира не изгнать многообразие мира, как снова и снова проявляет себя в человеке иррациональное, как по-прежнему существует этическая проблема и проблема ценностных позиций, так же незначительно поддается подавлению стремление человека к тотальности картины мира. И поэтому компонентами приводимого доказательства может считаться то, что современный роман представляет исключительно полиисторические тенденции и стремится представить в этой точке наследников философии, Из таких полиисторических романов с той или иной степенью убедительности можно назвать "Улисс" Джойса, точно так же, как и Андре Жида с его масштабными попытками выработки новых форм искусства создавать романы, не в последнюю очередь даже если и из другого направления, и Роберта Музиля, также вам хорошо известного.

Понятно, что такого рода полиисторизм не ограничивается только деловым аспектом. Это также полиисторизм методов, поскольку форма и содержание всегда образуют нечто единое.

Нужно опять сослаться на Джойса и на его решительное обхождение со всеми формами представления, всеми стилями, всеми символами, на все это многообразие инструментария, которым должно подниматься и доводиться до сознания иррациональное начало жизни. И дело только в этом иррациональном, В этом извлечении на поверхность более глубоких слоев чувства и жизни, поскольку только в них можно найти указатель, направленный на новые ценности, и в них необходимо искать непосредственное обращение к объекту, которое составляет сущность этого времени,

С этой точки зрения новый роман призван решить большую задачу в области познания. Роман "Лунатики" доказывает, что каждый может внести в решение этой большой задачи всего лишь скромный, не очень заметный вклад.

"Не делай себе никакого зла! Ибо все мы здесь!" Этими словами Св. апостола Павла, полными примирения и доброй надежды, заканчивается "Хугюнау", и с ним большая трилогия Броха "Лунатики". Не поражение, а поворот— вот немецкая судьба, вот судьба мира.

В центре этого заключительного тома стоит "Распад ценностей", историческое и познавательно-теоретическое отображение того четырехсотлетнего процесса, который под руководством рационального ликвидировал христианско-платоничес-кую картину мира средневековой Европы, грандиозный и страшный процесс, в конце которого стоит полное раздробление ценностей, освобождение разума с одновременным прорывом всей иррациональности, кровавое и бедственное саморастерзание мира.