Заложив палец между страницами захлопнутой книги и осторожно откашлявшись, Эш ждал. Он ждал, что начнут содрогаться основы здания, он ждал, что сейчас начнет открываться великое познание, он ждал, что майор отдаст приказ поднять черное знамя, и думал: я должен подготовить место для того, по кому будет производиться отсчет времени, Он думал так и ждал. Но для майора услышанные слова были подобны каплям, которые при падении превращались в лед; он молчал, и с ним молчали все остальные.

Эш сказал: "Любая попытка убежать бессмысленна, мы должны добровольно взвалить на себя бремя… за нами стоит невидимое с мечом".

Насколько мог себе представить майор в данный момент, Эш излагал смысл этого высказывания из Библии частично правильно, частично в высшей степени неясно и фантастично, но пожилой майор не стал заострять внимание на этой мысли, гораздо в большей степени она погружала его в картину, которая, смахивая на воспоминание, воспоминанием все же не была; ведь он очень живо видел все перед собой: пожилые ополченцы и молодые рекруты были похожи на апостолов и учеников, на общину, собравшуюся в подвале для хранения овощей или в темной пещере; все говорили на глухо звучащем чужом языке, который тем не менее был понятен, подобно языку детства, — ученики, полные решительной страстности, с надеждой устремили, как и он, свой взор к небесам.

"Давайте споем", — сказал Эш и первым запел:

"Господь наш, Саваоф,… Ниспошли нам Твою милость,

Объедини нас Твоими узами, Веди нас Твоей рукой,

Господь наш, Саваоф". Каблуком сапога Эш отбивал такт; многие делали то же самое, они раскачивались в такт и пели. Майор, наверное, тоже подпевал — он сам не знал этого, поскольку это было скорее внутреннее пение, пение в его прикрытых глазах. И он услышал голос: не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь!

Эш подождал, пока пение утихнет, затем сказал: "Ничего не даст убежать из тюремной тьмы, ибо, убежав, мы окажемся снова во тьме, Мы должны возвести новый дом, когда придет время".

Одинокий голос снова завел:

"Раздуй СВОЮ ИСКРУ В ОГОНЬ, Пусть будет жаркий ОГОНЬ,

Господь наш, Саваоф".

"Заткнись", — прошипел другой голос.

Еще один голос отозвался и продолжил пение:

"Огнем крести нас, Иисус, Приди с огнем!.. Огонь этот — частица нас. Приди с огнем! "Бог наш, Господь, к Тебе взываем мы, Приди с огнем!

Только это дарует нам благо., Приди с огнем!"

"Заткнись", — еще раз прошипел тот же голос, тяжелый голос, звучащий к тому же словно из бочки; этот голос принадлежал человеку с длинной бородой в форме ополченца, который стоял, опираясь на два костыля. И вопреки тому, что ему было трудно говорить, он продолжил: "Кто не умирал, должен заткнуться… Получил крещение тот, кто умирал, другие — нет".

Но первый певец быстро поднялся с лавки, ответом был его поющий голос:

"Спаси, о, спаси меня от смерти, Господь наш, Саваоф".

"Приди с огнем", — сказал теперь, хоть и очень тихо майор; этого было достаточно, чтобы Эш, услышав, наклонился к нему. Это был в определенной степени какой-то нетелесный наклон, по крайней мере, он так воспринимался майором, в этом приближении была какая-то легкая уверенность, успокаивающая и в то же время беспокоящая, и майор уставился на ручку из слоновой кости на своей трости, которая лежала на столике, он смотрел на белые манжеты, выглядывавшие из рукавов форменного кителя; его охватил некий неземной покой, какой-то едва уловимый, светлый, почти белый покой, витавший в этом сумрачном помещении и простиравшийся над всем этим гулом голосов, — звенящая прозрачная пелена в странно абстрактном упрощении. На улице, подобно яркой огненной защите, бурлил поток солнечного света; казалось, они были в каком-то порту, в какой-то пещере, в каком-то подвале или в каких-то катакомбах.

Эш, наверное, ждал, что дальше будет говорить майор, поскольку тот дважды приподнимал руку, то ли настраиваясь в такт пения, то ли приветствуя его. У Эша перехватывало дыхание, но майор снова опускал руку. Тогда Эш заговорил таким тоном, словно сейчас живое должно было восстать из мертвого: "Факел свободы., озаряющий огонь,, факел истинной правды".

Для майора, между тем, это было своего рода слиянием, и он не знал, что сказать, не понимал, что происходит: то ли он видит озаряющий венок факелов над собой, то ли слышит голос человека, все еще повторяющего строку "Приди с огнем"; был ли это голос Эша или всхлипывание маленького часовщика Замвальда, тоненький голосок которого пробивался с задних рядов: "Спаси нас из тьмы, дай нам радости рая"?

Но ополченец, тяжело дыша и размахивая при этом одним из своих костылей, захрипел, произнося ревущим тоном: "Восставший из мертвых… тот, кто не был в земле, должен заткнуться".

Эш улыбнулся, оскалив лошадиные зубы: "Может, ты сам закроешь свою немытую пасть, а, Гедике?"

Это было очень грубо; Эш засмеялся столь громко, что у него свело болезненной судорогой горло, как это бывает с человеком, который смеется во сне. Майор, впрочем, не обратил внимания ни на грубость произнесенных слов, ни на чрезмерно громкий смех, поскольку его рассудок проникал сквозь шероховатости поверхности, да он их вовсе не замечал, ему скорее казалось, что Эш вполне может без особых проблем привести все в порядок, что очертания Эша слились вместе со всем помещением в странно сумрачный ландшафт, и сквозь грохочущий смех ему померещилась душа, выглядывавшая и улыбавшаяся ему из соседского окна, душа брата, но не целая душа и не по соседству, а похожая на бесконечно далекую родину. И он улыбнулся Эшу, который также знал, что общая улыбка поднимает их вместе на более высокую ступень, у него было ощущение, словно он прибыл из дальней дали, сопровождаемый бурлящим ветром, сметающим все сущее, словно он примчался на огненной красной колеснице, чтобы оказаться здесь, у цели, у той возвышенной цели, где не имеет значения, как кого зовут, безразлично, переливается ли один в другого, цели, где не существует ни сегодня, ни завтра, — он ощутил, как его чела коснулось дыхание свободы, сон во сне, а он, распахнув пуговицы жилетки, возвышался там, выпрямившись так, словно намеревался поставить свою ногу на лестницу, ведущую ко входу в замок.

Но, конечно, запугать Людвига Гедике он, несмотря ни на что, не смог. Тот, хромая, пробился почти к самому столу и, готовый к сражению, заорал: "Тот, кто хочет говорить, должен сначала заглубиться в землю… вот сюда… — и он поковырял концом своего костыля в глиняной земле, — Вот сюда… заберись-ка сначала сам сюда".

Эш снова захохотал. Он ощущал себя сильным, крепким и благополучным, прочно стоящим на ногах парнем, убить которого — уже стоящее дело. Он распростер руки, словно человек, только что очнувшийся ото сна или распятый: "Ну, может, ты меня еще и побить захочешь своими костылями… ты ж на костылях, урод чертов".

Некоторые из сидящих закричали, чтобы Гедике оставили в покое, что он святой человек.

Эш отмахнулся: "Нет святых… святой только сын, который должен возвести дом".

"Все дома возвожу я, — буркнул каменщик Гедике, — Все дома построил я… каждый из них был выше предыдущего…" И он презрительно сплюнул.

"Небоскребы в Америке", — оскалился Эш.

"Небоскребы он тоже может строить", — всхлипнул часовщик Замвальд,

"Да уж, пусть себя поскребем., со стен он может кое-что соскребать".

"Из земли аж до небес…"

Гедике высоко поднял руки с двумя костылями, вид его был угрожающим и страшным: "…Восстав из мертвых!"

"Мертвый! — завопил Эш, — Мертвые полагают, что они могущественны… да, они могущественны, но пробудить жизнь в темном доме они не в силах… мертвые- это убийцы! Они — убийцы!"

Он запнулся, испугавшись слова "убийцы", которое тотчас замелькало в воздухе, словно темного цвета мотылек, но не меньшей степени он испугался и замолчал из-за того, как по вел себя майор: тот поднялся странным резким движением повторил жестким тоном "убийцы" и посмотрел, словно ожидая чего-то ужасного, на распахнутую дверь и кусочек двора.