— Андрей, привет!

— А-а, привет, Игорь.

— Андрей, у меня приступы слабости очень тяжелые. Сам вижу три причины: химия твоя, рачина или почка начинает глючить.

— Рачина? Да у тебя не рачина, а рачок. Если хочешь увидеть рачину — приезжай, снимки покажу.

— Хм… уж лучше вы к нам, — ёрничаю. А у самого в голове: не рачина! Не рачина! Рачок!

Движение стрелок замедлилось. Даже стала видна секундная. Диалог продолжается дальше. Но я уже вне его. Я в каком-то кайфе. Надежда. Надежда. Надежда.

Однако идиотская привычка все проверять (старый плут…) заставляет звонить своему местному онкологу.

— А-атдиле-ение…

— Добрый день, Михаила Владимировича можно услышать?

— Можно. Минуточку подождете?

— Подожду.

Глуховатый, прокуренный голос молодого онколога Михаила Владимировича (он меня здесь курирует):

— Слушаю.

— Михаилвлыч, добрый день, это пациент ваш…

— Да-да, узнал...

— Михаилвлыч, щас в Москву звонил по поводу приступов слабости, и по пути там сказали, что у меня процесс не очень страшный. Они объективно говорят, или это психотерапия?

Пауза… Мне уже все понятно.

— Отчасти объективно. Отчасти психотерапия. Процесс распространен достаточно широко. Но курабелен. Рано или поздно…

Я опять вне диалога. Я смотрю на циферблат. Снова серый круг движения секундной стрелки…Эх, Миша, Миша, хуевый ты часовщик…

Топ-менеджер

Я вышел из своего старого малого бизнеса. По-видимому, навсегда. Это состоялось вчера, после длинного, но корректного разговора с партнером. Заставили обстоятельства — я получил новую работу. Работу смертельно больного. Причем “смертельно” натурально, без скидок. Это вам не пневмония, или грипп, или даже язва желудка. Хотя и от этого можно сдохнуть. Не-е, тут все на месте. Все по правилам нового большого бизнеса. Результат запрограммирован. Команда профессионально подготовлена и направлена на достижение результата.

В мои обязанности входит плохой сон, постоянное испытание болью и страхом, терпение, пожирание жутких таблеток, которые повалят и здорового слона. Кроме того, я обязан переносить периодические металлические вмешательства во внутренние дела моего организма, придерживаться невыносимо пресной диеты, отказываться от приема спиртсодержащих жидкостей и курения.

Еще я не должен общаться на равных с внешним миром. Не водить машину, не бегать, не заниматься спортом вообще. Не… Не… Не…

Мне запрещено впадать в истерики, мучить близких своими жалобами. Мне запрещено часто обращаться к врачам без видимого повода с надеждой получить какую-то утешительную информацию. Врачей это бесит. Сам работал врачом. Знаю.

Я хороший работник. Учитывая диагноз и разворот событий, можно считать меня топ-менеджером. У меня есть начальники: мой рассудок, жизненный опыт, сила воли, собранность и способность идти напролом. Однако все они оказались простыми фантомами. Или просто слабаками. Им на меня уже давно насрать. Они устали. Или оказались неподготовленными к руководству фирмой такого масштаба.

Поэтому я многое нарушаю. Курю, например. Или впадаю в неконтролируемые истерики, что приводит к разрушению разума и в целом всего организма. Я не могу долго терпеть страх. Его вообще долго терпеть невозможно. Валюсь с ног и долго лежу безучастно в какой-то тошнотворной отключке. Иногда сажусь за руль. Правда, вчера чуть не бортанул “девятку”, подлетевшую справа. А сегодня еле попал в гараж. Тело не слушается. А я за руль… Вот идиот. Еще я участвую в разных тусовках, где слышу: ты хорошо выглядишь, а я думал(а)… Милая фразочка. Серпом по яйцам.

А еще я приезжаю к маме и довожу ее до слез своими прогнозами, да и всем видом своим. Скотина. Неприятно думать об этом. И не буду.

Буду думать о завтрашней поездке на сдачу крови для анализов. Буду бояться плохих результатов. Буду думать о том, что не хочу просыпаться, не хочу есть, не хочу ходить или просто двигаться… Не… Не… Не…

Однако в моей работе есть положительные стороны. Меня не могут уволить. Чем не кайф? Да и потом, я, что ни говори, хороший работник. Я постоянно на месте. И работаю круглые сутки. Без перерывов.

Я не знаю

Ты никогда не плачешь при мне. Ты молодец. Это не сила воли и не равнодушие. Это врожденный талант — не плакать при мне.

Ты заплакала — я видел одну слезинку — тогда, в поезде, когда мы приехали из Москвы с подтверждением диагноза.

Больше я не видел этого.

Даже когда плачу я, ты держишься. За что? Не знаю. Вернее, знаю, конечно. Ты ортодоксальная христианка. А ортодоксы — люди стойкие. Но ты лишена моей поддержки в такие моменты. А это мучит меня. Но тем не менее я плачу. Взахлеб. Долго. Ты гладишь меня по голове или уговариваешь уверенно и спокойно. И я торможу…

Но я знаю, что плачешь и ты. Может быть, ты плачешь за рулем. Опасная это штука. Или когда сидишь одна в кабинете на работе. Или когда идешь по улице. Особенно в дождь. Нельзя идти по улице и плакать. Хотя можно плакать без слез.

Я не знаю места, где плачешь ты. И не дано мне знать. Нам нельзя плакать вместе. Это убьет меня быстрее. Я хочу верить, так же как и ты. Я хочу надеяться, так же как и ты. Я хочу быть спокойным, таким же, как ты.

И я не хочу знать место твоего плача.

Слива

Летом они часто играли вместе — мать, дочь, отец. Во что можно играть в большом саду и на теплом газоне? Да во что угодно. Однако любимым занятием были прыгалки. Отец приносил из сеней толстую длинную веревку. Они с матерью брались за концы, раскручивали ее, а дочь прыгала внутри веревочного банана. Играли до утомления. Или до наступления поздней летней темноты.

Когда отца не стало, игры прекратились. Мама выходила во двор, чтобы сгрести листья, постричь газон, собрать падалицу. Не играли они. Не получалось.

Однажды, уже почти на закате, дочь подошла к матери:

— Пойдем поиграем?

— А во что? — равнодушно повернулась мать.

— В прыгалку.

Мать отвернулась.

— Мам, ты чё? Пойдем!

— А кто будет держать веревку? — странно глуховатым голосом спросила мать.

— Пойдем, пойдем. Я все придумала.

Мать разыскала ту самую веревку.

— Ну, вот видишь, и веревка быстро нашлась. Пойдем!

Они вышли в сад. Вернее, мать вышла. Девочка проскакала, меняя на ходу шаг.

— Ура, ура!

Мать неуверенно двигалась за ней. Дочь выхватила у нее веревку, подбежала к взрослой сливе:

— Привязывай. Вот ветка толстая.

Мать привязала конец веревки к ветви, отошла и стала раскручивать веревку. Дочь прыгала и визжала как заводная. Потом устала наконец.

Они сели на газон. Молчали долго.

— Мам, а папа нас видит?

— Да, конечно.

— Он радуется?

— А ты как думаешь?

— А ему там не скучно без нас?

— Он с нами. Везде. Всегда, — после короткой паузы ответила мать.

— А он не обижается, что мы играем без него?

— Думаю, нет.

— Странно… Я бы обиделась.

Я?

Господи, неужели это я? Высохший, с обвисшей желтоватой кожей, с болезненным взглядом. В свитере, правда модном, купленном тогда еще, в лучшие времена, когда мы ездили в Испанию.

Неужели это я, не имеющий возможности нормально, то есть прямо и гордо, ходить, орущий: “Мама!” — при приступах боли. Совершенно растерявшийся и (не тавтология) потерянный человечек.