Но музыка и доносилась сверху, спокойно располагаясь в новом пространстве: голова моя была как храм. Все объемы совпали, не стало ни стен, ни кожи: Бах мог бы такое написать, просто я не знал. В конце концов, я мало знаю и плохо разбираюсь в музыке. Однако счастье было полным.

Я был не в силах вынести такой музыки. Я неуклюже карабкался по узкой лесенке, бутылкой утирая слезы. С каждой ступенькой музыка все сильнее наступала на меня.

Никогда меня здесь не бывало, да и быть не могло! Оглушенный, я оказался за его спиной. Спина была косой и кривой, плечи хлопали, как крылья ворона или ангела. Орган тяжело сопел, как перед последним издыханием. Грубый расшатанный пол давно не подметался и был усыпан невнятными серыми щепками, как отколовшимися звуками. Большой серый паук болтался в сердцевине инструмента, не в силах выпутать своих рук и ног (их у него было не меньше восьми) из педалей и клавиш и, как мне показалось, даже веревок. Он был брит и слеп, нижняя губа его отвисла, с дополнительным звуком он втягивал в себя слюну.

Я не дышал…

Наконец он дернулся в последнем аккорде, голова его упала на грудь, и он бессильно повис на всей сотканной им паутине.

Вдруг отряхнулся как ни в чем не бывало и очень обрадовался, что я уже здесь, и не один, а с бутылкой. Ну как? — легко спросил он, и это был тот самый Саша (я, впрочем, только теперь обратил внимание, что он коротко стрижен). Я стал лепетать свои бессмысленные восторги.

Мы допивали, посматривая сверху на козлы, с которых начали. “Послушай, а что это было?! Ну, когда ты там...” Я попробовал хоть как-то описать то место, с которого начался другой Бах, но он меня понял. “Так это я импровизировал”. — “Это был не Бах?!” — “Да так, что пришло в голову”. — “Но ты помнишь хоть, что ты играл?!!” Он лишь отмахнулся. “И ты это никак не записал??!” Я пошарил взглядом вокруг в надежде увидеть магнитофон, хотя уже знал, что здесь его не могло быть. “Так я же это для тебя играл”.

Он подчеркнул это для тебя, но в тоне его не было и ноты царственности.

Бутылка сделалась пуста. Мы вышли из собора, он запер его; он нашел на месте свой брошенный мопедик, и мы продолжили. Среди прочего он рассказал мне следующий сон, который видел однажды в юности.

Будто он бредет по узкой улочке средневекового среднеготического города (никаких европейских впечатлений у него тогда еще быть не могло в условиях СССР) и вдруг отчетливо понимает, что именно в этом вот доме живет сам Иоганн Себастьян Бах. Не жил, а живет . Сей-час.

Разница в эпохах его нисколько не смущает, и, преодолев робость, он решительно стучится в дверь. Дверь открывает суровая статная фрау с добрым лицом (или, наоборот, добрая фрау с суровым) и не прогоняет его, а проводит в гостиную: пусть гость подождет, пока маэстро занимается. Фрау удаляется, и он усаживается на краешек стула, внимательно впитывая опустевший небогатый интерьер, все больше убеждаясь в его неподдельности.

Так он сидел.

Судя по тому, что из соседней комнаты доносились рассохшиеся звуки клавесина, сползавшиеся в отчетливые, знакомые отрывки, прерываемые молчаливым шуршанием (по-видимому, записью), он уже был уверен, что точно, попал по адресу.

Он попал не только по адресу, но и в тот момент! Он успел! В соединении фрагментов он узнавал его последнюю мессу. Баху уже недолго оставалось.

Наконец пауза продлилась дольше обычного, двери распахнулись, и в комнату вошел как бы ощупью, как слепой, со стриженной налысо головой, беззубый, пухлый старик в халате. В халате не в халате, но в чем-то очень домашнем и затрапезном. Оплывший, как свеча.

И это был вовсе не Бах!

Все заготовленное вылетело у Александра из головы, и ему совершенно нечего было сказать. К тому же оказалось, он не знал по-немецки. Они вежливо покивали друг другу, и он очутился на той же улочке и только тогда вспомнил, что где-то читал, что Бах подсадил себе зрение еще в детстве, когда, тайком от брата, переписывал при лунном свете запрещенные ему другие ноты, кроме той фуги, что приказано ему было целыми днями играть на клавесине взад и вперед, отрабатывая технику; что с возрастом, совсем теряя зрение, перенес он и несколько операций на глазах (выходит, и тогда они были, а не только у нас при Федорове и лазерах), что... и эта догадка поразила его больше всего: не мог же он и дома ходить в парике! а носить парик, поди, вообще жарко... вот и стриглись наголо!

И тогда до него окончательно дошло, что встретил он самого настоящего Баха, потому что никогда такой детали, как лысая голова, не мог бы выдумать.

И мне не потребовалось иных доказательств.

Не помню, чем, где и как закончился тот прекрасный день. Нетрудно вообразить. Где-то Саша снова играл на огурцах и стаканах, вспоминая молодость.

Куда делась живая музыка? Куда возвращается музыка, сыгранная единственный раз?..

Я вернулся в Россию, Саша и Бах остались в Копенгагене.

Так однажды я встретил человека, которому, по приблизительным расчетам, было триста лет. Теперь уже на двадцать больше, так что он сам уже дедушка.

Надеюсь, он окончил консерваторию.

23 февраля 2007, Лорен.

СТУК-ГРЕК!

Очень много можно делать лежа!

Проснуться одному. Темно. Определиться на местности, не зажигая света: из долины доносится пять отсыревших ударов пяти швейцарских часов, за окном шуршит дождь.

Снова пытаться уснуть и не уснуть. Вспоминать сон. Лежа метать носовые платочки в корзину для бумаг, лежа пописать в баночку, лежа сделать типа гимнастику... наконец, лежа можно записать сон или мысль. Но мысли нет. Сон был сразу послевоенный, я в нем был почему-то старше брата (а он на пять лет меня старше). Очень хотелось есть, что немудрено в военное время. Лежа можно даже поесть — надо только одной ногой встать на коврик, дотянуться до бесшумного холодильничка “Сибирь”, достать оттуда кефир и банан (помогает от депрессии) и снова спрятать ногу под одеяло. Не попасть шкуркой (судя по звуку) в корзину, темно. Все-таки включить свет, опять же лежа (он предусмотрен у изголовья) все-таки поднять с полу тетрадь для записей...

Лежа можно было бы и закурить, но это уже двумя ногами... и лежа нельзя сварить кофе!

Нет, я не инвалид какой-нибудь!

Семь утра. Я пью кофе, курю и пишу вот этот документ.

6 июня (советская дата рождения Пушкина) 2003 года (только что прошло трехсотлетие Петербурга, прозванное в народе зоолетием), которое я, рожденный в день его основания, гордо проигнорировал... (Я почему так подробно останавливаюсь на дате? Потому что именно о ней и пишу.) Так вот, ровно 6 июня 2003 года я приземляюсь на территории Калининградского анклава (б. Вост. Пруссия), меня доставляют в городок, приблизительно Советск (б. Тильзит), и я стою среди отцов города на торжественной церемонии открытия памятника произведению . (Это мне не противоречит: у меня у самого есть подобный проект, но осуществиться ему (е. б. ж.) лишь через семь лет. Мне 66, плохой возраст, будет 73, это ничего.)

Памятник, который мы открываем, выглядит вот как: натуральный моренный камень, лежащий прямо на земле (не то глыба-недоросток, не то булыжник-переросток), на глыбе раскрытая бронзовая книга, на ней, бронзовое же, перо. Все это запатинировано (интересно, как быстро эту бронзу скоммуниздят, думаю я, наблюдая и соблюдая церемонию).

Я в почетной паре с Гюнтером Грассом, свежим нобелем, прибывшим специально на открытие, но это меня не подавляет: я только что проскочил рак, награда не меньшая.