Но если спасение человека является плодом всего «воплощенного домостроительства», то крестная смерть Сына Божия занимает центральное место среди всех Его домостроительных действий («величайшее дело Его домостроительства — Его смерть за нас», — говорит святитель Симеон Фессалонитский[4]), и потому сам догмат искупления понимается иногда как слово о Кресте (см.: 1 Кор 1, 17), учение о значении для нашего спасения страдания и смерти Сына Божия[5].
Приблизить истины откровения к человеческому пониманию стремилось христианское «любомудрие» с самого начала существования христианства. Но в разные периоды истории Церкви не только сами вопросы ставились неодинаково, но и на одинаковые вопросы, конечно, не затрагивающие откровенной сущности вероучения, давались различные ответы. Это особенно имело место в отношении истолкования догмата искупления и ответа на вопрос: почему крестная смерть Сына Божия была необходима для спасения мира? Объяснение причины этого можно найти в первых главах Первого послания апостола Павла к Коринфянам.
Средоточие христианской проповеди — «Христос распятый» — не познается человеческой мудростью, проповедь о Нем — для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1 Кор 1, 23). Но и самими «призванными» из сокровенных в Нем силы и премудрости (см.: 1 Кор 1, 24) раньше воспринимается сила.
«Иисус Христос принес нам прежде и главнее всего новую жизнь»[6], и истина искупления составляет тайну этой жизни, а не мышления человеческого и воспринимается непосредственно верой[7]. Это непосредственное восприятие истины спасения, ощущение новой жизни (возрождение), ею вызываемой, и было явлением духа и силы (1 Кор 2, 4) апостольской проповеди о Христе распятом.
При ослаблении религиозной жизни по мере уменьшения восприятия силы проповеди растет восприятие ее соблазна и безумия (см.: 1 Кор 1, 23) и, естественно, являются попытки раскрытия заключенной в ней Божией премудрости (см.: 1 Кор 1, 24).
Но премудрость Божия, тайная и сокровенная (см.: 1 Кор 2, 7), доступна немногим и не принимается душевным человеком (см.: 1 Кор 2, 14). Поэтому такие попытки остаются в основном убедительными словами человеческой мудрости (см.: 1 Кор 2, 4) — они всегда определяются мировоззрением своего времени, ибо иначе не удовлетворяли бы современников и не достигали своей цели, поэтому же они скоро стареют и изменяются.
Но относительный характер не уменьшает их значения: их необходимость выясняется из постоянной в них потребности, и они принимаются Церковью как труд человеческой мысли, поставленной на службу Божественному откровению.
Святитель Григорий Богослов допускал некоторую свободу в «любомудрствовании» о Христовых страданиях. «Касательно этого, — говорит он, — и успеть в своих исследованиях небесполезно, и не получить успеха неопасно»[8] при безусловном признании сущности догмата как исходной точки в богословствовании.
Но такие попытки истолкования догмата искупления, помимо своей практической (апологетической) ценности, могут иметь различную богословскую значимость, как более или менее раскрывающие сокровенную в догмате Божию премудрость.
Конечно, не иное что, как эта премудрость, составляет содержание Божественного откровения, но свойство ее таково, что доступна она только совершенным (см.: 1 Кор 2, 6), открывается от Духа Святаго имеющим ум Христов (1 Кор 2, 13, 16), то есть от человека требуется духовность (см.: 1 Кор 2, 15), чистота и подвиг, как необходимое условие истинного богословствования. Восприятие Божественной премудрости есть в существе своем ее созерцание. «От Духа Святого научаются… всякому разумению и познанию, и всякому слову премудрости и ведения таинственнейшего… и наипаче тайны домостроительства Его во спасение наше»[9].
Поэтому так важны мысли и высказывания святых отцов, они обнаруживают глубочайшее постижение тайны искупления, бесконечно отличающееся от изменяющейся мудрости человеческой (см.: 1 Кор 2, 13).
Эти драгоценные святоотеческие указания для разумения смысла Священного Писания, при полной верности сформулированному догматическому учению, и должны быть положены в основание каждой попытки систематического изложения учения об искуплении, как и других догматов.
К концу XIX века в русском научном богословии большой авторитет имела догматическая система митрополита Макария (Булгакова), сокращенное изложение которой служило учебным руководством во всех семинариях. Изложенное в ней учение об искуплении оказалось тем общепринятым, «школьным» и «традиционным» пониманием, которое подверглось обсуждению в литературе рассматриваемого периода.
Основу этого понимания составляет такое понятие о Боге и Его свойствах, по которому свойства благости (или любви) и правды (или правосудия и справедливости) в Боге резко различаются и даже противополагаются. Также противополагаются и действия этих свойств, так как каждому свойству Божества приписывается «свойственное ему действие».
Грех человека «оскорбляет Бога», возбуждает действие Его правосудия, или «гнев», выражающийся во «вражде Бога к человеку», проклятии его Богом и в их следствии — наказании грешника, его каре.
«Три великие зла совершил человек, не устояв в первобытном завете с Богом: а) бесконечно оскорбил грехом своего бесконечно благого, но и бесконечно великого, беспредельно правосудного Создателя и через то подвергся вечному проклятию; б) заразил грехом все свое существо, созданное добрым, помрачил свой разум, извратил волю, исказил в себе образ Божий; в) произвел грехом гибельные для себя последствия в собственной природе и в природе внешней.
Следовательно, чтобы спасти человека от всех этих зол, чтобы воссоединить его с Богом и соделать снова блаженным, надлежало удовлетворить за грешника бесконечной правде Божией, оскорбленной его грехопадением. Не потому, чтобы Бог искал мщения, но потому, что никакое свойство Божие не может быть лишено свойственного ему действия. Без выполнения этого условия человек навсегда остался бы перед правосудием Божиим чадом гнева (см.: Еф 2, 3), чадом проклятия (см.: Гал 3, 10), и примирение, воссоединение Бога с человеком не могло бы даже начаться»[10].
Таким образом, после оскорбления, нанесенного человеком Богу, в Самом Божестве не оказывается удовлетворения всех свойств: если грешник не получит возмездия — будет не удовлетворено правосудие, если грешник будет наказан — останется неудовлетворенной благость.
Только бесконечная премудрость, как свойство ума Божия, обретает «способ примирить в деле искупления человека вечную правду с вечной благостью, удовлетворить той и другой и спасти погибшего»[11].
Удовлетворение благости состояло в прощении грешника, но «для удовлетворения правде Божией за грех человека требовалась столько же бесконечно великая умилостивительная жертва, сколько бесконечно оскорбление, причиненное человеком Богу, сколько бесконечна Сама вечная Правда»[12].
Поэтому «вся тайна нашего искупления смертью Иисуса Христа состоит в том, что Он взамен нас уплатил Своею Кровию долг и вполне удовлетворил правде Божией за наши грехи, которого мы сами уплатить были не в состоянии. Иначе — взамен нас исполнил и потерпел все, что только требовалось для отпущения наших грехов»[13].
Но «страдания и смерть нашего Спасителя имеют значение не только выкупа за нас и уплаты долга, но и значение величайших заслуг пред судом Вечной Правды, ради которых Бог вся нам дарствует (Рим 8, 32)»[14], то есть два прочих, кроме оскорбления Бога, следствия греха: заражение грехом существа человека и гибельные последствия в природе — потребляются через эти заслуги.
