Я старалась узнать о ней как можно больше и узнала очень немного. Какой недуг свел ее, тридцатидевятилетнюю, в могилу — кожный туберкулез, как пишет ее пропагандист и один из ее переводчиков, ныне покойный Владимир Муравьев (в тесном кругу мы звали его “обоюдоострым католиком”), — или то была красная волчанка, как я вычитала где-то еще? В предисловии к книжке 1974 года М. Тугушева упоминает, что О’Коннор, почти не покидавшая пределов родного штата Джорджия, совершила паломничество в Лурд. Понятно, зачем туда отправляются — за исцелением (см. хоть соответствующий роман Золя). Не исцелилась. Но религиозного бунта, судя по дальнейшему, не последовало. Духовная трезвость и приятие собственной участи дали ей особое зрение — жестокое и милосердное. (Свидетельство о. Александра Шмемана: “Чтение все эти дни писем Фланнери О’Коннор, удивительных по трезвости, глубине, отсутствию всяческих „подделок”” — “Дневник”, вторник, 4 сентября, 1979).
В так называемом “библейском поясе” Соединенных Штатов, где довелось ей родиться, в этом скопище протестантских деноминаций и фундаменталистских сект, католичка Фланнери (фамилия говорит об ирландском корне) была как засланный казачок. Человек Церкви, она вникает в чужие типы религиозности, вооруженная не только природным даром художнической проницательности, но и хирургическим скальпелем догматики. И в то же время это писатель, породненный со своими почвой и ландшафтом, как Фолкнер, как Роберт Пенн Уоррен, с которым она одно время сблизилась. Возделанная земля, облачные небеса, зубчатый край леса на горизонте, полоса заката (который она любит, подобно Достоевскому), феерия ночных светил и победительный солнечный свет — все это непременные многозначительные свидетели мук и заблуждений ее персонажей. Отнюдь не фантазерка, она слепила из того, что было, своих фирменных провокаторов, ошеломляющих сонную совесть теплохладных churchgoers и “свободных от предрассудков” либералов, — мы запросто можем счесть героев ее романа “Царство Небесное…” или короткой повести “Хромые внидут первыми” типажом из “деструктивных сект”, законными клиентами профессора Дворкина. Но у О’Коннор они ближе к Истине, нежели те, к кому они приходят как предвестники и послы страшного мига, когда человеку дано увидеть себя в подлинном свете; в них нет метафизической слепоты. (Это катастрофическое прозрение — милосердный дар писательницы иным из ее персонажей — вспомним суровость автора “Попрыгуньи”, приведшего героиню к прозрению фиктивному, в пределах ее же горизонта: “Прозевала! Прозевала!”)
Писания Фланнери часто именуют гротескными притчами, но она, не будучи “психологом” — в том смысле, в каком отрицался этого звания Достоевский, — между тем неподкупный знаток онтологии души. Что позволяет ей совсем — или почти совсем — обходиться без дидактики. Простая вероучительная истина христианства: ненависть к другому человеку, невыносимость его присутствия — то же самое, что и физическое убийство, — становится как день ясна, когда О’Коннор подводит кого-то именно к этому деянию по ступенькам абсолютно достоверных душевных градаций. На днях я слыхала “в телевизоре”, как благообразный американский юрист изумлялся: что же могло подвигнуть верующую обеспеченную семейную женщину на истязания четырехлетнего малыша, — я бы посоветовала ему обратиться за ответом к рассказам его соотечественницы, скажем, таким, как “Домашний уют” или “Перемещенное лицо” (кстати, последний — превосходное, отнюдь не моралистическое пособие по изучению ксенофобии).
В книге “Мудрая кровь” (название — по первому роману) собрана вся художественная проза Фланнери О’Коннор (эссе и письма, к сожалению, не переведены). Выход этой книги был для меня маленьким праздником. На обратной стороне переплета — отзыв из “Русского Журнала”: “Чтение для уродов, рассказы для слепых… Наслаждайтесь, дорогие читатели!” Что ж, все мы немного уроды, и каждый о себе это втайне знает.
Виктор Пелевин. Relics. Раннее и неизданное. М., “Эксмо”, 2005, 351 стр.
Кто-то уже печатно жаловался, что неизданного тут кот наплакал, а раннее слишком памятно — вплоть до ставшего в определенном кругу поговоркой: “Зарплата здесь обалденная… Просто такой дорогой кокаин” (“Time out”). Но я, будучи любительницей Пелевина, — все же не фанатка и не отслеживаю каждый его шаг, ревниво взыскуя новизны. Пусть кое-что и припоминалось, но все-таки любопытно было после “Шлема ужаса”, не лишенной обаяния, но аскетически оголенной “комедии идей” (напоминаю формулу Эпштейна), свежими очами почитать Пелевина, еще не подрядившегося разъяснять на пальцах премудрости буддизма — ищущего себя то в “настоящей” прозе, то в интернетовской статейке, то в злободневном памфлете, то в лирико-философской миниатюре (“Мост, который я хотел перейти”). Кстати, насчет “настоящей” прозы… Встречала я не одно разоблачение Пелевина — никудышного, дескать, стилиста. А тут напечатана “Водонапорная башня” — десяток с лишним страниц в одно предложение без абзацев, охватывающее жизнь и судьбу нескольких поколений “простых советских людей”. Исполнено виртуозно и умно. Пошел бы Пелевин по этой тропе, ценили бы его люди с тонким вкусом, как, скажем, ценят Левкина или Букшу. И все было бы ладненько. Но он предпочел путь философского воображения, для которого стиль — всего лишь подсобное орудие, а сюжет — плод мозгового штурма. И обрел славу — почитаемую снобами за ничто, а по мне, так заслуженную.
Есть в сборнике и прежняя новеллистическая лирика, заставляющая вспомнить о рассказах Пелевина из “Синего фонаря” (“Жизнь и приключения сарая номер XII”), и уморительная сатира на новых хозяев жизни — “Who by fire”, — которая нравится мне намного больше, чем позднейшие “Числа”. А еще хочу обратить внимание на “околоперестроечные” политические памфлеты “ГКЧП как тетраграмматон” и “Зомбификация”. Они, особенно последний, перекликаются в моем сознании с ироническим трактатом Эпштейна “Эдипов комплекс советской цивилизации” (опубликован в № 1 “Нового мира” за текущий год, но писался в основном тогда же, когда и оба пелевинских текста). Ядовитое остроумие и стальная антиутопическая логика обоих авторов, казалось, должны были испепелить “призрак коммунизма”. Но это “аминь, рассыпься”, заверченное на уровне высшего пилотажа, не стало для него, как видим, пагубным. Комедия идей!..
Лев Гурский. Никто, кроме президента. М., “Время”, 2005, 431 стр.
Как бы поаккуратнее высказаться об этом “юморном” политическом детективе, не затронув его фабулы и не огорчив этим припозднившихся читателей (у масслитовской по своему назначению книжки тираж всего-то 3000 экз.)… Из написанного Львом Гурским, поучающим нас развлекая, его “президентскую” трилогию я люблю больше всего: “Убить президента”, “Спасти президента” и вот теперь — третья книга. Президенты во всех трех — разные; в последнем случае роман вливается в разбухающую день ото дня “путиниану”, внося в нее очень своеобразную ноту. Прелесть этого сочинения заключается для меня не в необременительном отгадывании прототипов, стоящих, к примеру, за вождем радикалов Фердинандом Изюмовым, экс-редактором “Свободной газеты” Морозовым или гонимым олигархом Каховским, а именно в удачно найденной интриге как оселке политической сатиры. Чтобы закрутить фабулу, находчивый сочинитель воспользовался мифом, популярным у той части интеллигенции, которая пока не перешла в оппозицию к “тоталитарному путинскому режиму”, а искренно силится понять, что же происходит в стране в последние годы и кто рулит (я сама принадлежу к числу таких недотеп). Миф этот состоит в том… Но тут я умолкаю, иначе выдам автора с головой.
Рецензент враждебного по отношению к “режиму” еженедельника “Новое время” (2005, № 40, 9 октября) не без иронии объявляет роман “самой жизнеутверждающей и трогательной русской утопией” последних лет. Он явно недоволен “мягкостью” авторского взгляда. Но улыбка на лице автора-псевдонима — всего лишь маска, под которой — едкая сатирическая гримаса (помню, когда я читала “Спасти президента”, мне даже вспоминался Ивлин Во, хотя тут, конечно “пожиже влей”). Нельзя сказать ничего более жесткого о политической ситуации, чем то, что она совершенно неподконтрольна высшим публичным лицам; любые обличения ad hominem по сравнению с этим ничто. Впрочем, дело давнее: “Россией не я управляю, Россией управляют столоначальники”, — сказано однажды Николаем I, если верить сокровищнице К. Душенко. А тут — хуже, чем столоначальники.
