Говорить о том, что произошло, он мог бы только с людьми, которые видели то, что видел он, и чувствовали то, что чувствовал он. Люди эти остались там, позади, откуда он так поспешно ушел.
Вернуться туда? Вмешаться в толпу и рассказывать, рассказывать одному, другому, третьему, как он шел по лестнице, и раздался взрыв, и дом закачался, и он бросился к окну и посмотрел вниз, и там... там... крутилось и скакало... Но и эти люди были для него чужие, виделись ему как плоские, холодные картонные фигуры, все, кроме одного... Дирка опять затошнило, занемели руки, начало давить в горле и в груди.
Где же тогда, где же те, кого он может назвать своими, где те, кому не все равно, что с ним случится? Где же тогда то место, которое он может назвать домом? С трудом ловя ртом воздух, он мгновенно пробежал в мыслях по всему миру, по всем знакомым ему местам, по всем знакомым лицам, ища, к кому бы прислониться, взять хоть немного тепла, но все это были серые, безразличные тени, среди них не было для него ни одного живого человека...
Отец!
В груди сразу отпустило, и Дирк задышал свободнее.
Отец. Свой. Тиран и диктатор, язвительный насмешник, стареющий бродяга и неудачливый игрок. Какой ни на есть, а свой.
Набрать где угодно денег, занять, вымолить, душу заложить и уехать. Вернуться к отцу. Вернуться к его тиранству, к его издевкам, к его бесконечным проигрышам, к его кочевой гостиничной жизни — вернуться домой.
А здесь у него не было никакого дома. Было только чужое дело, чужие люди и наемная квартира, да и то не оплаченная за много лет.
1 Проклятый френк (нем.). “Френк” — пренебрежительная кличка, данная европейскими евреями франкоговорящим евреям — выходцам из стран Магриба.
На маяк
Кублановский Юрий Михайлович родился в Рыбинске в 1947 году. Выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ. С 1982 по 1989 год находился в политической эмиграции в Западной Европе. Поэт, эссеист, литературный критик. Живет в Переделкине.
* *
*
Ты плакала, ты была
тогда не в ладах с собою.
Отворотясь, ждала,
что я тебя успокою.
Словно у молодой
робкой ещё училки,
подрагивал, крашен хной,
пучок на твоём затылке.
Ты первой ступила на
пойменное при Лете
минное поле сна
зыбкого на рассвете —
снишься, и грудь тесна.
Видишь, как сталкер в той
около рельс лачужке,
я прикипел щекой
к сплющенной в блин подушке.
Слышишь, как колобродит
сердце, обожжено.
И между нами впотьмах проходит
линия Мажино.
Май — июнь 2005.
Времена года
1
Целина снегов в её раскалённости
и неповреждённости
одна и даёт от веку
ощущение защищённости
русскому человеку.
Тут адвокаты, судебные приставы
не уважаемей кобелей.
Вьюга — наш соловей.
И чем её свист неистовей,
тем на душе светлей.
2
В мае видишь и отходя ко сну
катыши купав, зеленцу в раките.
Константин Леонтьев любил весну,
и ислам, и оптинскую сосну,
вразумив француза хлыстом на Крите.
Снится рысь в привычном седле — и вдруг
переход в галоп, хоть любовь нелепа,
что сама Россия ещё вокруг,
понимаешь, друг,
на скаку ослепший от курослепа.
3
Н.
Бабочка вырывается
из дому, в стёкла бьётся,
будто грешит и кается,
в руку мне не даётся.
А между тем смеркается.
Жизнь раскатать обратно
что-то не получается.
Но под сурдинку чается:
кратное — многократно.
4
Осенью всё на свете
золото сдул с берёз
малоимущий ветер,
сеятель серых слёз.
Без своего прихода
я человек потерь,
вышедший из народа,
вымершего теперь.
Что это за порода,
не знает и сродник зверь.
5
То обвиснут клочья листвы, то вдруг
затрепещут, всё еще золотые,
будто взятые на испуг
при царе Горохе или Батые.
Вот и ветер в меру своих седин
гонит палый лист вдоль земли — к верховью.
Человек в 60 один на один
остается с шаткой своей любовью.
И куда идти, у кого просить,
сохрани, мол, всё ото всех в секрете:
и паучью нить,
и уменье лишнее — гнезда вить
виртуальные на рассвете.
6
С той поры, как где-то в груди возник
огонёк служения вместо чуши,
стал я верный медиум-проводник,
щелкопёр по жизни, потом старик,
окормитель тех, кто имеет уши.
Передатчик смысла… Видать, дурной —
на его волнах всё ленивей ловят.
Или день сырой?
Или в масть со мной
лишь кленовый меркнущий магендовид?
7
Теперь, когда снег покрыл
рощи и берега,
ветер и сам забыл,
куда он гнал облака.
Когда уже позади
кипеж минувших лет,
редко когда в груди
их нарывает след.
Порча коснулась, да,
слезных пазух всерьёз.
Поровну в сердце льда
осенью и в мороз.
Над снулой рекой
вбихрится диск огня.
И я теперь не такой,
каким ты помнишь меня.
1 ноября 2005.
Port Lligat
А. Пищулину.
Шаткий мольберт с треногою — возле тропы в окне,
с Аппиевой дорогою схожею в пелене.
Уличные бегонии красные, будто яд.
В заводях Каталонии всё ещё яхты спят.
Кремнисто-сланчатых скал твердыни и
иглоукалывающие пинии.
А в солнцепек пованивают отмели с озерцами.
По вечерам позванивают спиннинги бубенцами,
будто в напоминание, что ведь и мы — добыча
будущего, заранее с ним втихаря гранича.
Сонный абрис прибрежной линии
и когтящие грудь эринии.
Зеркало с амальгамою тусклою, как вода.
Там отразился с дамою русскою навсегда
смолоду мачо, в старости шут гороховый,
рыцарь печального образа дон Дали.
И хоть вконец заигрался он с нами, лохами,
умер как человек .
И вздохами
отвечают волны зубцам земли.
Июль 2005.
На маяк
1
Я готов похрапывать на осеннем холоде,
по привычке кутаясь в бумазею,
лишь бы снились волны в приморском городе,
славном башней выбеленной своею
с неусыпной огненною мигалкою
над стихией валкою.
Ох, не долго ждать, и когда-нибудь
тот огонь проводит и нас до цели,
