…Книжка, может, и плоховата, но чувств своих стыдиться не стану.

- 1

Егор Холмогоров. Русский проект: реставрация будущего. М., “Алгоритм”; “Эксмо”, 2005, 444 стр. (“Текущий момент”).

О “церковном учении” Егора Холмогорова, молодого плодовитого идеолога лево-правых, я уже писала (“Посев”, 2006, № 1). Теперь передо мной не сетевые публикации для избранных и продвинутых адептов и попутчиков, а книга зажигательная и мобилизующая “широкие слои”. В нее отобраны статьи, писанные автором преимущественно для радикального еженедельника “Спецназ России”, но публикация с участием “Эксмо” и не заставившее себя ждать выступление в ток-шоу Виталия Третьякова — это уже выход на подмостки, перед тысячью биноклей на оси.

Поэтому, набрав в легкие воздуха, Холмогоров сразу берет наивысочайшую ноту: “В основе, в сердце русской идеологии „Третьего Рима” — мысль о превосходстве русской государственности над всеми другими государствами, о превосходстве граждан этого государства — русских людей над всеми прочими народами, которым не выпало такого счастья, как „в империи родиться”” (Бродским не брезгует, однако). Лет девяти от роду я точно так же думала о своей необыкновенной удаче рождения в СССР, а не где-нибудь в остальном несправедливом мире… Но читаем дальше: “Нормальный курс истории России должен состоять из трех отделов — Римской истории, Византийской истории и Русской истории, плавно перетекающих один в другой”. Ну да, старая идея translatio imperii, тут даже и к новой хронологии прибегать незачем, хотя к г-ну Фоменко с его верными интуициями Егор Холмогоров относится очень по-доброму. Так одним махом разрешается соперничество с украинцами насчет Киевской Руси — чья она древняя родина? Там, где все начинается с Древнего Рима, мать городов русских и “торговая империя Рюриковичей” — лишь эпизодическое пристанище имперского духа. Холмогорову не приходит в голову, что на имперское наследство претензии могут оказаться у кого-нибудь еще; недаром могущественная держава Нового Света давно обзавелась своим Капитолием, — впрочем, поскольку четвертому Риму “не быти”, сама логика побуждает объявить заокеанскую империю тем самым царством антихриста, что должно за Третьим Римом воспоследовать… На языке аскетики все это называется гордыней, — но ведь Холмогоров сразу предупреждает нас, что христианскую добродетель смирения ни в коем разе нельзя переносить в область внешней политики, это, дескать, жульнический укор, к которому нагло прибегают наши бесчисленные враги. (Напомню автору, что как раз Писание не скупится на примеры “падения великого” возгордившихся, вознесшихся держав. )

Книга Холмогорова, на мой взгляд, заслуживает самого серьезного разбора, поскольку вычищает каждый уголок прежнего политического здравомыслия — будь то презренное “либеральное” или особо ненавидимое “либерально-консервативное”. Для такого разбора здесь нет нужного пространства. Отмечу только две главы: “Историческая судьба русской нации” и “Апокалипсис сегодня”. В первой начертан новый проект русского прошлого, отличный от знакомой череды исторических событий с их прежним удельным весом (например, татаро-монгольское иго или ленинско-сталинские гонения на Церковь как факторы отечественной истории не заслужили упоминания). Зато сообщается о “политическом православии” исихастов во главе с преп. Сергием; о “мерах национальной самозащиты”, предпринятых учредителем опричнины Иваном IV, между тем как “против России был использован весь богатый инструментарий макиавеллистской политики Ренессанса” (включая влияние неблагонадежного Максима Грека на изменника Курбского); о прозорливости Петра, отдавшего предпочтение протестантскому вектору модернизации России перед зловредным католическим; о роковой роли Александровской эпохи в русской истории, приведшей к чуждому “православному духу” Священному Союзу; о позитивном “национально-имперском” содержании “Русской правды” Пестеля; об оскорбительном “для народа” характере реформ 1860-х годов. И прочее, и прочее. Забавно, что на стр. 151 памятливый читатель старой закваски обнаружит едва ли не дословную цитату из “Краткого курса истории ВКП(б)” (речь идет о захвате пореформенной России иностранным капиталом).

Что касается “Апокалипсиса сегодня” — это холмогоровская “Повесть об антихристе”, которая, в отличие от сочинения Соловьева, опирается не на авторитетные для православных тексты, а на сомнительные пророчества, например, о “Последнем Царе” (ср. в отнюдь не вольнодумном журнале “Москва”, 2005, № 5 отличную статью Н. Каверина “Православная мифология конца ХХ века”). Своего рода Армагеддоном здесь окажется тотальная война Нового Мирового Порядка против православной России, в которой Россия, победив, присоединит к себе Святую Землю.

Что меня больше всего поразило в геополитике Холмогорова, так это ее глубокая архаичность, застрявшая даже не в XX, а в XIX веке. Выше я цитировала Герцена: Тихий океан — Средиземное море будущего. Ничего этого Холмогоров знать не хочет: ни китайского или индийского давления, ни Японии, ни “молодых тигров”, ни пунктирных очертаний всемирного имамата. Все у него вертится вокруг “концерта”, как говорили в старину, западных держав, вокруг пресловутых “проливов”. Перефразируя Писание, где ненависть ваша, там и сердце ваше.

“Пламенный туман”, как говорил Константин Леонтьев об А. С. Хомякове. Но сравнение с Хомяковым для Холмогорова слишком лестно…

1 Примечательное, однако, определение! Ныне западный мир — “постхристианский”, наш же — и “постхристианский”, и “постатеистический” сразу, — с ума недолго сойти.

I. “Рассказ о семи повешенных” по Леониду Андрееву. Театр п/р Олега Табакова. Режиссер Миндаугас Карбаускис. Премьера 25 ноября 2005 года.

В садах российской словесности Леониду Андрееву не повезло с иерархией. Театральная критика вокруг спектакля “Рассказ о семи повешенных”, ставшего одной из главных примет сезона, убивалась по поводу неполноценности андреевского рассказа, выставляя писателя, как надоедливого гостя, то во второй, то в третий ряд русской классики. Отчасти Андреев сам виноват в подобном к нему отношении: еще Розанов негодовал по поводу списка западных литературных агентов, не иначе как саморекламы ради опубликованного Андреевым в своем собрании сочинений. Писатель, чувствовавший себя первым в череде современников, пытавшийся стать самым модным и читаемым, — сегодня почему-то стал объектом насмешек для потомков. Отчасти в этом можно углядеть наследие “советского театроведения”, согласно догматам которого в репертуаре должна идти только проверенная временем классика. Борьба за чистоту репертуара — наверное, самая порочная практика охранительной театральной критики, уверенной в превосходстве законного слова над незаконной и неуправляемой театральной фактурой.

Постфактическая “борьба” с материалом Андреева, который, по мнению многих, “не стоило бы брать” для производства хорошего спектакля, напоминает борьбу с современной пьесой — опять же из якобы благих побуждений “очистить” репертуар от “грязи”. Между тем именно так, совершенно не ретроспективно, один из самых ярких молодых режиссеров Москвы Миндаугас Карбаускис ставит рассказ Андреева: как притчу о современных террористах, как бесконечно печальное размышление о ценности смерти, ее цвете и ее запахе. Здесь, на спектакле, ты осознаешь вполне явственно — так, как никогда не бывает в “традиционном” театре: смерть и есть главное содержание нашего времени, это ее самый верный измеритель. Отношение к смерти, прерывание смерти, преодоление смерти и покорность ей — категории, определяющие сознание современного человека.

Культурный подвиг режиссера Карбаускиса и в этот раз, и всегда заключался в том, что он выводит на сцену тексты неведомые, заповедные, еще не ограненные множественными интерпретациями. В случае с рассказом Андреева Карбаускису посчастливилось выразить самую антиобщественную сегодня идею. Перед лицом близкой смерти даже террорист человечен, слаб, беспомощен, как затравленный зверь, и не способен на воспроизведение своих идей, приведших к трагедии. Легко ли заявить такое в эпоху массового террора? Наконец, вообще понимаешь, что террор, агрессия и жертвенность на самом деле были главными темами текущего театрального сезона.