освещая путь

щупальцами лучей в метели.

Ведь друг друга нам обрести-найти

предстоит на том караван-пути.

2

Есть в одной губернии… Ладно, пусть

даже не губернии, а уезде

кто-то что-то знающий наизусть —

человек с глазами на мокром месте.

Ветер гонит вдаль вдоль земли листву

в холода, противные естеству.

Здесь в континентальной степной ночи,

в одиночестве без вражды и спаек

всё мерещатся маяка лучи,

до ушей доносятся крики чаек.

И на венском стуле забытый Фирс

видит пенным валом омытый пирс.

21.IX.2005.

*    *

 *

Памяти В. Д. Поленова.

Молодые художники получали гранты и

месяцами жили

на обрывистых берегах Нормандии:

отперев этюдники, днём творили,

вечерами чествуя результаты

тех своих усилий и всей плеяды.

И хотя важней для валов с глубинами

прорезиненные фуфайки,

там кистями, шляпами, пелеринами

посейчас окрестные грезят чайки,

и добро бы только отцы да мамки,

но и их птенцы в каменистой ямке.

А иначе что бы такое значили

вдруг метанья с криками

вниз с откоса

с языками тёрна на скалах, траченных

зимним ветром с запахом кальвадоса…

13.I.2006, Veules.

*    *

 *

Путаными путями

время пришло к концу

и провело когтями

с нежностью по лицу.

На родных бережках

я с солью в глазных мешках.

Тебя же юнит на редкость

слоистых одёжек ветхость.

Будем учиться сами

тому, что забыли, снова,

обмениваться томами

Истории Соловьёва.

Тсс, перейдя на свист,

ветер взвихряет лист.

Над темнотой дворов

новый помёт миров.

Галактики нас, похоже,

способны заворожить.

Но что за ними — не можем

даже предположить.

До ближней живой звезды

тысячи лет езды.

19.X.2005.

Сталкер

1

Жасминоносная ночь, короче,

открытый космос с гудками, лаем.

А что ему-то всех одиноче,

так это даже не обсуждаем.

Лишь соглашаясь на участь птичью,

тем платим пени его величью.

Как сталкер, выведший из промзоны

двух неврастеников худощавых,

я знаю жизненные законы

в их соответствиях не слащавых —

неукоснительного старенья

и милосердного разуменья.

…И в прежнем, можно сказать, эоне

с четырёхпалым пеньком на троне,

и ввечеру, когда дальний гром лишь

и уцелел от потопа, помнишь? —

соблазн и скрепа моей надежды

весь шорох-ворох твоей одежды

из грубоватого хлопка цвета

поблёкших трав на излёте лета.

2

Неторопливый хронометр с боем

над вечным, можно сказать, покоем.

Без спешки принятое решенье

не звать на помощь — когда крушенье.

Ориентируясь на белёный

маяк и привкус во рту солёный,

за мысом с впалым его откосом

мы станем чайкой и альбатросом.

Друг друга криками повторяя,

выравниваясь и опять ныряя —

так каждый в Царствие Божье внидет.

Вот что во сне, очевидно, видит

раб, из которого вьют веревки,

иль сталкер после командировки.

…И хоть финальной задумки кроме

жизнь состоялась в своём объёме,

отхлёбывая понемногу виски,

я продолжаю свои записки —

навстречу новому мезозою

под галактической бирюзою.

3

Товарняков заоконный скрежет.

Прижавшись к наволочке несвежей,

будто пацан беспризорный — к лону,

он спит и видит родную зону.

Когда напорист, когда опаслив,

он был там разом и зол и счастлив,

кричал как чибис и ждал ответа

в сухой траве на излёте лета.

Не отличая ответ от эха,

он ждал отдачи, а не успеха

и где-то там, где репей в бурьяне,

и в станционном порой шалмане.

…Спи, сталкер! Что тебе нынче слава,

она диагноз, а не забава.

Чтобы какой-нибудь сноб с набобом

шли за твоим, извиняюсь, гробом?

В небытие уходить достойней

здесь на отшибе, чем в центре с бойней,

пока заря на сырой подушке

одна и держит на красной мушке.

Август 2005.

Публикуемые ниже письма извлечены из дневников писателя Бориса Александровича Лазаревского (1871 — 1936), хранящихся ныне в фонде Б. А. Лазаревского (96/43) в Литературном архиве Музея национальной письменности в Праге (Liter б arni archive Pam б atniki N б arodniho Pisemnictvi).

Б. А. Лазаревский начал публиковаться еще в 1894 году и до революции успе­л выпустить семитомное собрание сочинений и девять книг рассказов. Эмигрировав в 1920 году, он опубликовал за рубежом еще пять томов художественных произведений. Но, может быть, самое значительное, что осталось после него, — это, по разным подсчетам, около 60 тетрадей дневников, разбросанных в настоящее время по различным архивам (РГБ, РНБ, РГАЛИ, ИРЛИ). Выдержки из дневников были в свое время опубликованы: «Записи о Чехове в дневниках Б. А. Лазаревского» — «Литературное наследство», т. 87; «Из дневника Бориса Лазаревского» — в сб.: «Диаспора», Париж — СПб., 2001.

Дневники, которые Лазаревский вел всю жизнь, начиная с 1886 года (почти­ все тетради с дореволюционными записями сохранились), интересны не только тем, что в них автор досконально и подробно записывал события своей­ довольно насыщенной жизни (он учился на юридических факультетах Новороссийского и Киевского университетов, работал помощником машиниста депо станции Казатин Юго-Западной железной дороги, служил в следственном отделе Севастопольского военно-полевого суда, в годы русско-японской войны был военным прокурором во Владивостоке), разговоры с писателями, артистами, художниками, но и тем, что он имел обыкновение вклеивать в них полученные письма, пригласительные билеты, подаренные фотографии, набрасывать шаржи, зарисовывать увиденное (он недурно рисовал), что делает их и памятником быта ушедшей эпохи.

Особенно этим богаты его дневники эмигрантского периода, из которых, по-видимому, сохранилась только незначительная часть. Дневники за 1925 и 1928 — 1929 годы были найдены советскими поэтами И. И. Гончаренко и Б. А. Слуцким в груде русских книг, награбленных фашистами, в румынском городе Крайова, а дневники за 1920 — 1922 годы сохранились в упомянутом выше Литературном архиве Музея национальной письменности. Настоящая публикация — только малая часть тех писем, которые вклеены между страницами дневника (там есть письма И. Д. Сургучева, А. М. Дроздова, А. Н. Тол­стого и других). Кроме того, там много записей встреченных Лазаревским в его странствиях людей (перед тем как очутиться в Париже, он успел побывать и делопроизводителем управления, занимавшегося ускоренной подготовкой офицеров флота в условиях военного времени, затем оказался в 1918-м в Киеве, позже в Ростове-на-Дону — стоял близко к ОСВАГу, потом в Тифлисе и, наконец, будучи контролером на французском пароходе, курсировавшем между Батумом и Марселем, получил возможность уехать за границу, сначала в Константинополь, а потом и в Берлин, Париж, Прагу, опять в Париж).