с другим. И что-либо менять запрещалось.

А было б и можно, ни уха ни рыла

не смыслил ни в том, что парит шестикрыло,

ни в том, что за химия липнет к палитре.

Сияньем. Портретом. Полсловом в субтитре.

Не Богом! Отнюдь. Но и в отблеске Славы

все буквы и линии были корявы,

все мысли росли из тумана и слизи.

Нездешнее тлело в одной Моне Лизе.

Про Шхину читал я, но главное имя,

мерцая, тонуло навек в херувиме

незримом, но явном. И так уставали

глаза, что в ее застревали вуали —

той самой, что свет отделяла от тела,

а тело от Славы, Престола, Предела,

чужих всем пейзажам за ней. Всем провидцам.

Всему, что не может быть Богом... Всем лицам.

*    *

 *

Всё в порядке: птица летает,

тополь ветками шевелит,

на клюку сосед припадает,

азиатских войн инвалид.

Как кичливы они, как храбры

лезть в глазной хрусталик, кроя

из своей невзрачности кадры

тусклой хроники бытия.

Сено — здеся, солома — тамо.

Дрозд, урод, древесная сень —

птеродактилей, пальм, Адама

искореженная светотень.

Эта жизнь на отходах рая

ждет воспетою быть — но как,

если счетом она вторая?

Что гримасничаешь, дурак?

Как тут жить-то, где всё в порядке:

хлыст, протезы, кошачья снедь?

Если только в слои сетчатки

без смывающих слез смотреть.

*    *

 *

На Волге всё гудки. И на Двине гудки.

На Вычегде всё скрип. Стучит багром Сухона.

На Цне водопровод. И нет такой реки,

чтоб ей давали течь, и всё — как у Ньютона.

И речи нет такой, чтобы струилась зря.

Себе самой журча, как кровь в бездумном теле.

Себя ради самой. Без даже словаря.

Без содержания. Без умолку. Без цели.

И нет любви. Любви — нет. Вообще любви.

Пришедшей как извне. Бездумной, как чужая.

Текущей, как река во всплесках ах и фи

моторной болтовни. Себя не замечая.

*    *

 *

Дождь прошел и сбил цветы жасмина.

Впишем их в синодик для помина,

там еще одна осталась строчка:

память хрупким вечная, и точка.

Капли часто лупят куст в июне.

Ветки скачут вверх и вниз, плясуньи,

шарф и лиф роняют, стриптизерши.

Жизнь голей, беднее — но не горше.

Это как, пожалуй, заграница.

Пропадает все, что видишь. Снится

все, что пропадает. День отъезда

не обвал, а точка в сдаче теста.

Вот я, как Вакула, и дивлюся,

что на это оказалась виза

не нужна. Что жизнь такая дуся —

вот чему я вусмерть удивился.

*    *

 *

Сорока точит карандаш

и ставит подпись в протоколе

под списком совершённых краж

и вновь давай порхать на воле.

Всё это под окном тюрьмы.

Кокетничая с клеткой. С нами

внутри. Со считанными “мы” —

не подписавшими признанье.

Василенко Светлана Владимировна родилась в поселке Капустин Яр Астраханской области. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького и Высшие сценарные курсы. Автор нескольких книг прозы. В 1998 году получила премию “Нового мира” за опубликованный в журнале роман “Дурочка”. Живет в Москве.

военном “газике” мы едем со съемочной группой в город, в котором я родилась, снимать документальный фильм о моем детстве. По правую руку от нас серая, словно военная шинель, полынная степь, уходящая за горизонт, по левую — пойма реки Ахтубы. Ахтуба — рукав полноводной и величественной царицы всех русских рек Волги. То есть она как бы родня Волги, ее сестра или дочь, но характер у нее совершенно другой, она стремительная, своенравная, с бурным, словно она горная, а не степная речка, течением. Кажется, что именно из-за своего дурного характера и убежала она из царского дома, чтобы жить своей дикой и необузданной жизнью, но рядом, параллельно с Волгой-матушкой, так же, как та, впадая в Каспийское море.

— Ахтуба... — произносит режиссер название реки, будто пробует его на вкус, и спрашивает меня: — Откуда такое странное у речки имя? Какое-то совсем нерусское.

— Нерусское, — подтверждаю я. И рассказываю.

Когда-то, завоевав всю Азию, дикие орды монголов под предводительством Бату-хана, внука Чингисхана, остановились именно здесь, на берегу реки Ахтубы. Сердце Бату-хана поразила эта дикая коварная река, характером и нравом так похожая на необузданный характер и нрав его народа, и, очарованный раз и навсегда ее красотой и красотой этого места, он именно здесь, в пойме реки Ахтубы, основал Западный улус монгольского государства, назвав Золотой Ордой, и построил столицу Золотой Орды — Сарай. Именно отсюда, из Золотой Орды, монголы совершали свои кровавые набеги на Русь, сжигая и вырезая на своем пути русские города и села. Отсюда они покоряли Русь, выключив ее как государство из исторического контекста на несколько столетий. Именно сюда, в Золотую Орду, стекалась дань с русских княжеств, сюда, в Сарай, приходили к хану русские князья — выпрашивать разрешение на княжение.

Я, конечно, немного привираю, рассказывая. Хан Батый построил столицу Золотой Орды гораздо южнее этого места, в низовьях Волги, а уже потом, многие годы спустя, другим ханом она была перенесена сюда. Но для пущей убедительности рассказа не грех немного приврать.

— Однажды русский князь влюбился в ханскую дочку Тубу. Она, соответственно, в него. Потом князь уехал, пообещав ей вернуться через год и жениться, — рассказываю я съемочной группе местную легенду.— Отец, узнав об этом, рассердился и решил поскорее выдать дочь за старого и некрасивого...

— Хрыча, — фыркает оператор Ира. (Она, между прочим, одна из лучших операторов России.)

— ...крымского хана, — говорю я.

— А она сама-то что? Туба эта, — спрашивает, заинтересовавшись, шофер “газика”, молодой румяный солдатик. — Пошла за него?

— Останови-ка машину вон у того камня, — прошу я его. Машина останавливается около серого, из бетона, неуклюжего, будто его делал какой-то неумеха, монумента. Мы выходим. На бетонном боку следы от букв. Видимо, медные буквы с монумента скрутили местные алкаши и за бутылку водки сдали в утильсырье как цветной металл. Режиссер пытается прочесть надпись. Ничего не получается. Он поднимает на меня глаза:

— Что тут написано?

— Что здесь была столица Золотой Орды — Сарай.

— Вот здесь?! — Режиссер ошарашенно обводит взглядом местность. Вокруг монумента вместо огромного цветущего города, растянувшегося на многие километры, с каменными зданиями, дворцами, фонтанами, многолюдными базарами, толпами людей из разных стран, лошадьми, овцами и верблюдами, — а именно так описывали столицу Золотой Орды путешественники, — лишь голая серая степь и убогий памятник былому могуществу, жестокой Орде, покорившей полмира, памятник, который, как я поняла вдруг, оглянувшись на него, был похож на скифскую каменную бабу, только без головы.