Виснет густою копной, влагой морскою сочась,

Ждет не дождется, когда прилив благодатный накроет

           Весь зеленеющий луг и от людей утаит.

День изо дня совершен ритуал океанской охоты,

           День изо дня человек роется в иле морском,

День изо дня избегают и краб и рыбешка поимки,

           День изо дня на песок тащат и мидий и рыб.

Этим подводным лугам, этим пестрым встревоженным рощам

           Чужд архаический страх: им не утратить красу.

Нагло нутро обнажив, на прибрежном песке распластались,

           Хвастают похотью вслух, дразнят ухмылкой людей.

Горестно спину согнув, по прибрежью слоняются люди,

           Как по приказу верша злой океанский обряд.

5

Гигантские купы гортензий

поражают уравновешенной пестротой:

в разное время цветенья

цветочная гроздь окрашена в свой цвет,

вот и возникают шевелящиеся на ветру холмики

розового, алого, голубого, пурпурного, лилового,

чернильно-синего оттенка.

И вересковая пустошь

раскидывает громадный лоскутный ковер,

и лоскуты в нем сплетены не как попало,

а по хитрому плану:

розовый, сиреневый, пурпурный, лиловый и гранатовый

переплетены в причудливый узор,

в котором, наверное, даже можно распознать

какие-то тайные знаки.

Я совсем не хочу их распознать,

они во мне отпечатываются

без распознавания,

и я теперь буду чувствовать их всегда.

Утешай меня и дальше,

лоскутная вересковая пустошь.

6

К чему пустая пестрядь фотографий?

Милее мне угрюмство эпитафий.

На блекнущих картинках лоск деталей

соскальзывает в темень смрадных далей,

а стершиеся письмена надгробья

на злобу дней взирают исподлобья.

Зеленый луг и вешний лес приветный

красой пленяют, вечной, одноцветной,

их письмена, как берег океана,

нас погружают в сизый шум тумана,

в котором память без распознаванья

кичится праздным даром обладанья.

20 июля, Мозжинка — 22 августа, Росканвель (Бретань), 2005.

* Название взято из арии рыцаря Руджеро в опере Георга Фридриха Генделя “Альцина”. Первое стихотворение цикла — перевод этой арии.

Юлия Винер родилась в Москве, закончила сценарное отделение ВГИКа. Прозаик, поэт. С 1971 года живет в Израиле. В “Новом мире” были опубликованы ее повести “Снег в Гефсиманском саду” (2004, № 6) и “Собака и ее хозяйка” (2005, № 1).

ЖОЖО И БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ

Жожо не любил окружающих, а окружающие не любили Жожо. Тем не менее к сорока годам он обзавелся и женой, и тремя детьми и сумел выстроить процветающее дело — булочную-кондитерскую с выпечкой на месте. Дело окупало себя и давало сносный доход. Хрустящие булочки и влажные, пропитанные сахарным сиропом пирожки и пирожные, выпекаемые у Жожо, нравились прохожим, они не могли удержаться, надкусывали мягкое жирное тесто, не отходя от прилавка, и уходили, жуя и облизываясь. И у Жожо была мечта. Если бы расширить помещение метров на пять вглубь дома, пекарню можно было бы задвинуть туда, а с фронта очистилось бы место, чтобы устроить стойку и несколько столиков, подавать кофе с булочками, вложения невелики, а дело приняло бы совсем иной оборот. Прохожие очень любили стойки с кофе-эспрессо и булочек покупали бы больше — и на месте съесть, и с собой взять.

Но углубиться внутрь никак было нельзя — там, за стеной пекарни, в безоконном темном углу, образовавшемся неясно как при строительстве дома, жила упрямая одинокая старуха. Угол этот разрешил бы все проблемы Жожо, в нем были даже кран и унитаз, значит, имелись водопровод и канализация. Но старуха, жившая там незаконно, но очень давно, предъявляла Жожо за свой угол совершенно непомерные требования. Тысячу долларов — новыми стодолларовыми бумажками! — она оттолкнула не глядя. Либо однокомнатную квартиру, либо место в хорошем доме для престарелых! Смешно.

Жожо попробовал действовать через муниципалитет. Там старуху знали и хотя и соглашались, что живет она без всяких прав, но выкинуть не позволили. Никаких законов в этой стране, сказал Жожо социальной работнице, вон и на крыше у нас строят без всякого разрешения, и никто и не почешется. Женщина уже очень старая, примирительно сказала социальная работница, потерпите немного, время сделает свое.

Время, однако, не торопилось. Старухе было на вид лет семьдесят, она была сухая и быстрая и при теперешней моде на долгожитие свободно могла протянуть еще и пять, и десять, а то и двадцать лет. Жожо не раз встречал ее в районной больничной кассе — она заботилась о своем здоровье.

Жена уговаривала Жожо не мучиться так, поберечь нервы, им хватало и того, что он зарабатывал сейчас. Но Жожо не ждал от жены понимания и, зная, как боятся его взгляда все его работники, каждый день с надеждой направлял луч ненависти на заднюю стену пекарни.

Однажды Жожо приснился сон. Ему явился Саваоф в виде красного горящего куста и спросил его:

— Ты хочешь, чтобы я убил эту старуху?

— Я никому не желаю смерти, — угрюмо соврал Жожо.

— Но ведь старуха никчемная, а ты делаешь полезное дело — кормишь людей, обеспечиваешь будущее своим детям.

— Это уж тебе виднее, — уклонился Жожо.

— Я помогу тебе. Сделаю так, как тебе нужно.

— Даром? — подозрительно спросил Жожо.

— Практически даром, — ответил куст и изменил красное пламя на синее. — Давай только иногда старухе какие-нибудь остатки твоей продукции, пусть полакомится напоследок. И все будет как ты хочешь.

Это действительно было практически даром. В булочную Жожо раз в два-три дня приезжал на мотороллере человек из бесплатной столовой для бедных и забирал оставшуюся позавчерашнюю выпечку (вчерашнюю Жожо умел сохранять так, что она выглядела как свежая, и пускал в продажу). От фруктов, которые употреблялись для французистых корзиночек из песочного теста, залитых разноцветным желе, тоже часто оставалась всякая заваль. Немного отдать старухе было не жаль. Но мысль эта была противна Жожо.

Тем не менее утром он взял пластиковый пакет, покидал туда самые черствые булочки и пирожки, прибавил горсть потемневших абрикосов и постучался в полуподвальную железную дверцу старухина угла. Не то чтобы он поверил в свой сон, хотя в Бога почти верил, — но чем черт не шутит? Пусть ест, вдруг да подавится.

Увидев Жожо с пакетом, старуха засмеялась, покачала у него перед носом пальцем и сказала: “Ферфлюхтер френк!”1 Но пакет взяла. И после этого стала каждый вечер заходить в булочную, получала свое и принимала это как должное.

На глазах у Жожо старуха добрела и свежела. Быстро сгладилась угловатая сухость тела, на щеках вместо серых впадин появились небольшие гладкие подушечки, особенно явственные, когда старуха улыбалась. А улыбалась она каждый раз, пока дожидалась своего пакета.

Очень часто, скрывшись с пакетом в своей дыре, она скоро выходила снова, неся другой, меньший, пакет со знакомыми булочками и пирожками, и исчезала за углом. Видимо, не только сама пользовалась, но и подкармливала кого-то. И на все это Жожо должен был смотреть!