Что же касается цитатника по отечественной истории, тут любителя энциклопедий и справочников ждет поистине увлекательнейшее чтение (при том, что тщательность составления превосходна: печатные, устные, то есть засвидетельствованные мемуаристами, и апокрифические высказывания строго разграничены). Знаете или помните ли вы, что определение “петербургский период” первым пустил в ход К. С. Аксаков; что выражение “гнилая интеллигенция” (по-русски) впервые обнаружено во французском дневнике А. Ф. Тютчевой; что слова “стереть в лагерную пыль” употреблялись Берией в официальных резолюциях, в частности по адресу разведчиков, предупреждавших 21 июня 1941 года о предстоящем нападении Германии на СССР; что А. Я. Вышинский (будем отныне к нему справедливы!) считал “признание — царицу доказательств” “в корне ошибочным принципом средневекового права” — вопреки тому, что нынче пишут по этому поводу о “Ягуарьевиче”; что предшественником евразийцев и Л. Н. Гумилева был небезызвестный М. Л. Магницкий, видевший в “угнетателях России”, татарах, “спасителей ее от Европы”; что в докладе Молотова от 31 октября 1939 года государство Польша было названо “уродливым детищем Версальского договора”, уничтоженным “короткими ударами” германской и Красной Армий (будьте уверены, поляки это отлично помнят, не помним — мы); что сочетание “национал-большевизм” изобретено Карлом Радеком; что “спичрайтером” Столыпина был чиновник МВД И. Я. Гурлянд и именно им, по свидетельству современника, найдены слова о “великих потрясениях” и “Великой России”; что сразу после смерти Николая I Тютчев назвал наступившее время “оттепелью” (совпадение у Эренбурга — конечно, рифма истории, а не заимствование); что клич “За Родину, за Сталина!” выдумали газетчики еще во время боев на озере Хасан в 1938 году; что лозунг “Россия для русских” выдвинут ультраконсерваторами в противовес славянофильским призывам к защите славян; что взятая у Даля и знаменитая благодаря Солженицыну пословица “Волкодав — прав, а людоед — нет” была использована в 1942 году в военной публицистике Ильи Эренбурга… Уф! А если кто подзабыл текущую историю/современность, справочник напомнит, что слова “Во всем виноват Чубайс!” принадлежат Борису Ельцину, а “соловьем генштаба” прозвала Проханова Алла Латынина. Некоторые словарные статьи, такие, как “Белая гвардия” или “Железный занавес”, — миниатюрные интригующие монографии. Иногда просто поражают ум и проницательность тех, кому дано на этих страницах высказаться. “Тихий океан — Средиземное море будущего”, — подлинно пророческие слова Герцена. “Когда я вижу в саду пробитую тропу, я говорю садовнику: делай тут дорогу”, — если бы эта рекомендация Александра I хотя бы иногда исполнялась в буквальном и переносном смысле, жизнь в России была бы иной.
Недостатки? Самый заметный — некий перекос в пользу близкого, но утрачивающего прежнюю весомость прошлого. Высказываниям Ленина отдано более 200 позиций (в их числе совсем невыразительные, вроде “диалектику можно определить как учение о единстве противоположностей”), Сталину — почти 150 позиций. Между тем русским философам ХХ века совсем не повезло: С. Н. Булгаков (всего 1 случайная позиция) лишен даже таких крылатых выражений, как “Героизм и подвижничество” (хотя цитата с ссылкой на эту статью приведена) или “На пиру богов” (перефразированный Тютчев), яркого суждения о русской матерщине; у великого мастера пронзительной фразы Василия Розанова — всего 3 позиции; у Г. Федотова — 1. Порой недостает мостиков между историей и литературой. К восклицанию Наполеона “Вот солнце Аустерлица!” прибавить бы пушкинское: “Померкни, солнце Австерлица…”, а к тосту Петра за здравие шведских генералов после Полтавской победы — пушкинское же: “…И за учителей своих / Заздравный кубок поднимает”. Наконец, мелкий, но досадный пропуск: Л. И. Пияшева представлена находкой “Обвальная приватизация”, но отсутствует ставшее одно время присловьем заглавие ее статьи “Где пышнее пироги?”, напечатанной в “Новом мире” под псевдонимом Л. Попкова.
Михаил Эпштейн. Новое сектантство. Типы религиозно-философских умонастроений в России (1970 — 1980-е годы). Самара, ИД “Бахрах-М”, 2005, 255 стр. (“Радуга мысли”).
Взяв это “справочное пособие” в руки и заглянув в предисловие автора, где сообщается, что писана книга в середине 80-х годов, что в ней представлено “многообразие постатеистического опыта”1 и что жанр ее следует понимать как “комедию идей”, я было подумала, что меня ожидает социальная пародия вроде “Великой Сови” того же пера. Оказалось далеко не так.
Передо мной образцовейшее постмодернистское, постборхесианское сочинение, интенции которого куда сложнее и тоньше, чем ехидный психоанализ общества. (Отдаленная параллель — “Абсолютная пустота” Станислава Лема, антология рецензий на несуществующие книги, переведенная с польского почти сплошь все тем же К. Душенко.) Мистификация, к которой прибег Эпштейн, — только оболочка этого уникального творения философской эссеистики. Притом мистификация настолько филигранная, что, употребляя это слово, боишься вместе с Валерием Шубинским, автором послесловия, попасть впросак. Якобы “справочное пособие” это было издано в 1985 году под грифом “Для служебного пользования” пресловутым Институтом научного атеизма, составлено же героической богоборицей профессором Г. О. Гибайдулиной, чья биобиблиографическая справка, весьма правдоподобная, прилагается к пособию наряду с архивными извлечениями из ее дневника. (Есть тут, разумеется, и западные рецензии на сие закрытое издание — вспомним Д. Галковского.)
Чего же все-таки добивался М. Эпштейн? Отчасти все эти его “пищесвятцы”, “красноордынцы” и “кровосвятцы” имеют определенное отношение к тем “веяниям” (жаль, что автору не пригодилось это словечко Константина Леонтьева), которые овевали вчерашние и овевают сегодняшние умы смысло- и вероискателей. Но главной его задачей, думаю, была не аналитика предлежащей реальности, но иронически-красноречивая демонстрация возможностей, скрытых в любом, самом экзотическом уклоне мысли, — возможностей доразвиться до последовательной идеи-страсти, не терпящей рядом с собой иного мирочувствия. “Цитируя” вероучительные тексты своих пищесвятцев , хазарян или дуриков, эссеист-лицедей поочередно перевоплощается в каждого из них, не отдавая никому предпочтения и не слишком интересуясь тем зернышком истины, из которого он выращивает эти уродливые односторонности. Если Владимир Соловьев устремлялся к синтезу “отвлеченных начал”, отсекая в каждом элемент истинности от заблуждения, то здесь получаем махровый букет этих самых “отвлеченных начал”, никакому синтезу не поддающихся: постмодернизм, как и было сказано.
Чтобы уж никому обидно не было, автор отдает последнее слово вышеупомянутой поборнице “творческого атеизма” (когда бы авторство Эпштейна не выдал слог, я охотно поверила бы в реальность такой философски колоритной фигуры). И прямо-таки пробирает предсмертная запись этого дрогнувшего в последний момент персонажа: “Страшно не смерти, а неизвестности, какой-нибудь каверзной формы бессмертия. Вдруг что-то остается? Какая-то туманность, облако частиц, которое останется мною <...> Считается, что смерть обеспечена, а ведь она может быть недоступна”.
Вообще, я читала Эпштейновых “сектантов” без усмешки и даже без улыбки, скорее с серьезным к ним сочувствием. Себя не смущаясь отнесла к “пищесвятцам” (но не к “диетариям”!); все, что написано здесь о сакральном символизме вкушения пищи, отсылающем к духовному голоду и духовной жажде, очень напоминает соответствующие страницы “Философии хозяйства” Сергея Булгакова и, к слову, составляет стержень романа “Царство Небесное силою берется” Фланнери О’Коннор, о которой речь пойдет ниже.
Фланнери О’Коннор. Мудрая кровь. Перевод с английского. СПб., “Азбука-классика”, 2005, 796 стр.
С тех пор, как в 1974 году в № 1 “Нового мира” вышла подборка рассказов этой уроженки Юга США, а вслед — книжка ее избранного, я старалась не пропустить ни одного ее сочинения, хотя чтение по-английски, со специфическими реалиями и лексикой, давалось мне с огромным трудом и не было полноценным. В моей читательской биографии, да и в самой судьбе сложилось так, что при переходе от Пушкина, Достоевского и Чехова к ХХ веку мне больше всего дали не отечественные Платонов, Михаил Булгаков или Набоков, а не облеченные, быть может, в такое художественное величие христианские экзистенциалисты (которые в советские времена котировались как “критические реалисты” с некоторым досадным изъяном) — Грэм Грин, Генрих Бёлль, Ивлин Во, отчасти Франсуа Мориак. И конечно, поразительная Фланнери (1925 — 1964).
