Шоши он пока ничего не сообщил, но сообщить придется, она обрадуется продаже и высокой цене и, кто знает, пожалуй, не захочет даже слышать о примирении. И жить им теперь будет негде... И никогда ему не оттягать у нее справедливую треть...

Необходимо было как-то спасать положение.

— Шошинька, что я предложу. Не возись сейчас с рыбой, сунь в морозилку, и пойдем поедим у Аврума!

— Попируем напоследок? — усмехнулась Шоши.

— Ну, назови так, — уклончиво сказал Шушу.

Выйдя из дому, они остановились у витрины соседней булочной-кондитерской.

— Ты замечаешь, как Жожо все время разнообразит ассортимент? — сказала Шоши.

— Сволочь он, этот Жожо.

— Да? Почему же? Отличный кондитер.

— Старуху эту, что в подвале живет, знаешь? Он ее выкинуть хочет. Мечтает расширяться.

— Его, положим, тоже можно понять. Старуха живет без всяких прав, а у него прекрасное дело.

Шушу невольно подумал, как думал много раз за совместную жизнь, что жена его, конечно, очень неплохая женщина, но доброй ее назвать нельзя. Однако, чувствуя, что может начаться спор, немедленно перевел разговор:

— Ну что, купить тебе парочку пирожных? Вот этих корзиночек с клубникой.

— Я и так толстая.

— А по-моему, в самый раз.

— Ох, Шауль, что-то ты уж очень любезен. Наверняка сотворил что-нибудь. Глупость какую-нибудь. Или пакость?

Вот и всегда она так, с огорчением подумал Шушу и опять засомневался, стоит ли заводить разговор, который он планировал.

— И народу смотри сколько. Ждать еще.

— Минуты три, не больше.

— Нет, никаких корзиночек, — сказала Шоши. — Собрались есть у Аврума, ну и пошли.

И решительно направилась к переходу через улицу.

Ресторанчик Аврума, где кормили традиционными ашкеназийскими блюдами, привезенными из Восточной Европы, находился через улицу, метрах в пятидесяти от их дома. Ресторанчик был не дешевый, больше для американских туристов, искавших сентиментальных еврейских переживаний, а с точки зрения Шушу, вся пища там была переваренная, пережаренная и перетушенная. Но он знал, что Шоши любит, потому и предложил. Он поскорее догнал Шоши, думая с сожалением, что, скорее всего, это будет лишь напрасная трата денег, Шоши явно не расположена, да и сам он... И квартира практически продана...

И тут позади раздался раздирающий уши грохот.

Шушу ринулся вперед, подмял под себя Шоши, и оба упали наземь. Шушу сильно ударился локтями об асфальт, но даже не почувствовал.

Из витрин ближних магазинов сыпалось стекло, сзади неслись вопли, на соседней автостоянке заверещали на разные голоса сигнальные устройства.

Шоши выкарабкалась из-под Шушу и села, и Шушу, который уже смутно разглядел сквозь дым нечто тошнотворно-ужасное около входа в кондитерскую, быстро загородил ее собой:

— Шоши, не смотри, не надо. Вставай, и уйдем.

Как обычно после терактов, едва по телевизору показали место взрыва, начали звонить знакомые, проверять, все ли живы. И сыновья, конечно, звонили в панике, и всем Шушу и Шоши возбужденно рассказывали, как они чудом избежали смерти.

Она нас спасла! — кричал Шушу. Не захотела ждать пирожных и тем спасла! Я стал в очередь, а она прямо силой увела, буквально за две-три минуты! Он тоже меня спас, добавляла Шоши с обычной своей усмешкой, но при этом ласково смотрела на Шушу. Своим телом меня закрыл и свалил на землю. Я все коленки ободрала!

Они ни о чем ином не могли думать, ничего обсуждать, и только в перерыве между звонками, когда Шоши обмыла и обмазала зеленкой свои колени и принялась за Шушины локти, она вдруг поставила пузырек на стол, прижала к себе голову сидевшего Шушу и прошептала:

— Какие же мы все-таки с тобой идиоты, Шуш...

А Шушу обхватил ее за располневшую талию и тоже шепотом ответил:

— Ох, Шошинька, именно что идиоты...

И снова зазвонил телефон. Шоши не могла понять, что кричит в трубку незнакомый истеричный голос, такой громкий, что Шушу тоже кое-что расслышал:

— ...вашу квартиру! Категорически... В таком опасном месте, да еще за такую цену! Расторгнуть... и вернуть задаток!

Пришлось все рассказать Шоши. И она вовсе не рассердилась, а сказала одобрительно:

— Смотри, какой ты ловкий! Кто бы мог подумать.

— Да ладно, — сказал Шушу, боявшийся, что обсуждение этой темы опять заведет не туда. — Все это позади и не имеет значения. Отказался — и прекрасно, вернем задаток — и все в порядке.

— Ну нет, — сказала Шоши. — С какой стати. Право на нашей стороне, для того и задаток. Пусть нам хоть какая-то польза будет от всей этой истории.

КВАРТИРА В ВОСТОЧНОМ ИЕРУСАЛИМЕ

— Ты знаешь, что тобой интересуется полиция? — спросил Рифат своего американского друга Дирка.

— Еще бы ей не интересоваться, — самодовольно ответил Дирк. — И не полиция, а секретные службы.

— Ну, раз знаешь, то хорошо, — пожал плечами Рифат.

В том, что Дирком интересовались власти, не было ничего удивительного. Он уже годы жил в Иерусалиме, приехав сюда по трехмесячной туристической визе. Но интересовались они вяло и действий никаких не предпринимали, слишком много у них в ту пору было иных забот. Дирк знал, что, пока он сидит на месте, никто его не тронет и проблемы возникнут, лишь если он захочет выехать из страны. Но ему было приятно, чтоб Рифат считал его объектом внимания секретных служб. Он еще не знал, что у Рифата на него свои виды. А выезжать ему было некуда и не на что, он и не собирался.

Дирк ван Гревенбрук был по отцу голландец, а по матери еврей. Американец же он был по паспорту, так как родился в Штатах.

Из-за профессии отца, искусного реставратора живописи, получилось так, что Дирк ни в одной стране не жил подолгу, и трудно даже сказать, какой язык у него был родной. В Америке он только родился и прожил первые три года, тут отец закончил большую частную работу, и они переехали в Лондон, куда отца пригласили в галерею Тэйта. Едва Дирк начал ходить в школу, поступило приглашение из Ватикана, и год Дирк проучился в итальянской школе в Риме, затем еще год во Флоренции. А там в Голландию, в музей Крёллер-Мюллер, тут Дирк и освоил как следут голландский язык. После этого отец понадобился в Лувре, и на четыре года родным языком стал французский. А там Берлин... По всем странам то и дело какой-нибудь несчастный ухитрялся присоседиться к геростратовой славе — тут прожжет, там плеснет несмываемой краской, там изрежет, там обольет кислотой бесценную картину — таким картинам, оказывается, в мире несть числа.

В Израиле ничего такого пока не случилось, но там, в городе Иерусалиме, пребывал большой голландский специалист по музейному делу, советовал местным, как лучше огранизовать свой национальный музей. Он им даже лого для их музея нарисовал, красные и синие треугольнички, и им понравилось. И он позвал отца Дирка тоже там поработать. Хотя предложение было не очень выгодное, отец за него ухватился. Он давно говорил Дирку: надо, чтоб у тебя была своя страна, своя среда, свое место, и вот теперь хотел приспособить ему Израиль. Почему-то ему казалось, что Израиль Дирку больше всего подойдет. Что за бред, сказал ему на это Дирк, зачем мне какая-то страна. Я американец, в крайнем случае голландец, при чем тут Израиль.

Всю свою жизнь Дирк спорил и не соглашался с отцом. Все ему казалось неразумным, неправильным, на все были веские возражения. Но почему-то в конце концов все получалось так, как говорил отец. Дирка это бесило невероятно. Даже свою профессию отец ему навязал. У тебя, сказал он, хорошие руки и хороший глаз, будешь отличным реставратором. А Дирк это дело презирал, если уж брать кисть в руки, то для того, чтобы творить свое, а не подмазывать чужое. Отец только усмехнулся — ну-ну, давай твори.