Возвращаясь к веществу прозы, обмолвлюсь, что дважды дивный язык рассказчика, по-моему, заплетался. Меня резануло слово «топтыгин» (его тут просто не должно быть) и удивило, что одному из растерзанных впоследствии Ваном лихих охотников-звероловов Байков дал фамилию… Арсеньев. Вот загадка — зачем?

Что до «Черного капитана» — прозвище главного героя, кабардинца Вадима Алатаева (Байков в предисловии оговаривает, что списал его с реального человека, ротмистра Антулаева, которого лично знал), — то это дань памяти барону Врангелю и годам службы в царской армии. Кстати, в годы Гражданской войны А. И. Деникин, который хорошо знал полковника Байкова, предлагал ему чин генерал-майора, но монархист Байков уже не хотел воевать и отказался.

Это — авантюрно-любовный роман-быль из жизни заамурцев, охранявших КВЖД. Пожалуй, единственное в своем роде сочинение о нашем собственном — как бы это сказать? — супермене, — но не картонном, не целлулоидном, а из плоти и крови. Большой привет русским богатырским былинам, с красавицами, ручными барсами, верными дружинниками, презрением к смерти и т. п. Вот ему бы и продаваться на лотках вместо того, что там разлеглось. Такую прозу хорошо читать по радио, а лучше — немедленно перевести в «звуковую книгу»: новый извод общения с текстом на слух , право, обеднен отсутствием Байкова. Я просто слышу «Черного капитана» голосом Алексея Булдакова или Сергея Гармаша.

Кстати, Байков и сам изредка появляется в романе, проходит там по краешку действия, подобно герою-рассказчику у Бабеля. И носит соответствующее беззлобное прозвище — Пенсне.

В а л е н т и н а   С и н к е в и ч. Мои встречи: русская литература Америки. Владивосток, альманах «Рубеж», 2010, 384 стр.

Книга замечательна, помимо прочего, тем, что она — уникальное свидетельство. Успевшее, уцелевшее. В ее названии ненавязчиво и естественно прячется дело , которому Валентина Синкевич, живущая в Филадельфии, отдала десятки лет жизни, — альманах русской поэзии «Встречи». К сегодняшнему дню издание выходить перестало: кончились средства, исчерпаны силы [22] . Но свою культурную миссию Валентина Алексеевна выполнила на все сто. Она предчувствовала своеобразную границу, за которой ее детище превратится в памятник литературы, станет достоянием библиотечного фонда, трезво и печально писала об этом своим корреспондентам  (я бережно храню ее письма тех времен, когда «Встречи» еще фигурировали в обзорах новомирской «Периодики»). А в последние годы, когда тихоокеанский альманах «Рубеж» возродился усилиями А. Колесова в новом качестве, Синкевич начала публиковать там — и в других изданиях — документальные новеллы о литераторах, с которыми ее сводила судьба, — от Ивана Елагина, Ольги Анстей и Валерия Перелешина до Николая Моршена, Игоря Чиннова и Олега Ильинского. И еще Бродский,  Лосев, Коржавин и другие.

Сегодня почти никого из первой и второй волн эмиграции не осталось. Она всех их проводила, всем послужила своим редакторским чутьем и расположенностью и каждому поклонилась в своих очерках — за талант, за слово, за то что — были. Трогательно написала во введении, что лично не знала лишь троих — Ивана Савина, Владимира Набокова и Нину Берберову.

Восемь лет назад, в Москве, уже выходила книга «…с благодарностию: были» — для настоящего издания Валентина Алексеевна часть статей отредактировала заново и добавила немало новых. Разделив свой труд на части — соответственно трем «волнам» эмиграции, Синкевич ввела и специальный раздел «На земле американских поэтов и прозаиков», где рассказала о своих всемирно известных соседях по обретенной земле проживания. «А первый национальный поэт Америки Уолт Уитмен был бы моим соседом, живи я здесь в XIX веке. В последние годы жизни Уитмен поселился в соседнем с Пенсильванией штате Нью-Джерси, в небольшом городке Кэмден, который расположен на берегу реки Делавер, напротив Филадельфии, где я живу вот уже скоро 60 лет. Его дом-музей довольно часто посещают русские туристы. Для меня все эти авторы как бы ожили. Здесь они писали, и здесь был их родной дом, который я могла посетить. А дом, как известно, почти всегда отражает дух его обитателей, даже если они уже давно переселились в мир иной». Даже и в этих, как она их назвала, «субъективных очерках» о литераторах, которых она никак не могла знать, Валентина Алексеевна держится того же забытого, так «нехватаемого» нашей словесности тона целомудрия, музейной деликатности и непосредственности.

Рассказывая о своих героях, она сообщает сведения, изрядная часть которых встречалась и еще встретится знатокам и любопытствующим, — в специальной литературе: в энциклопедиях, словарях, биографических и прочих трудах. Но ведь свидетельство любви, сочувствие к живой и ранимой душе собрата, водящего пером по бумаге, помноженное на личное впечатление, дает особый эффект. Да и много ли мы знаем о Борисе Филиппове, Владимире Шаталове или Леониде Ржевском?

Нет, не зря, вспоминая очеркиста, издателя и коллекционера Эммануила (Эдуарда) Штейна, Синкевич приводит слова Адамовича, сказанные о другом человеке, что наша жизнь была бы куда беднее без этого конкретного человека, изданного Господом Богом в единственном экземпляре. И могла бы добавить от себя: надо успеть поблагодарить его за то, что был, и вспомнить то, что хранится о нем в собственной памяти.

В я ч е с л а в   К а з а к е в и ч. Сердце-корабль. Избранные стихотворения. Владивосток. альманах «Рубеж», 2010, 132 стр. (серия «Линия прилива»).

Сборник избранных стихотворений уроженца Белоруссии и вот уже почти двадцать лет жителя Японии, профессора университета Тояма, издан в новой для «Рубежа» поэтической серии с характерным значком «птицорыбы» на титуле. Здесь ранее уже выходили избранные стихи москвички Ирины Ермаковой «В ожидании праздника» (2009) и новая поэтическая книга Бахыта Кенжеева «Крепостной остывающих мест» (2008). Оформил сборник потомок футуриста Николая Кульбина — художник Георгий Ковенчук: на обороте — профиль откинувшегося на спинку стула человека, рядом — стакан с ложечкой, в котором что-то горит, — единственный красный мазок на всю сумеречную фиолетово-черную страницу.

Казакевич уже давно «мерцает» сквозь журнально-стихотворную периодику российских столиц (и заезжал в Москву с чтением), однако держится со своими текстами наособицу, словно бы не привлекая внимания, — но давно обретя любящего читателя и на окраинах, и в центре. Еще со времен его давнишней книги «Кто назовет меня братом?», вышедшей в 1987 году в «Современнике», в некоей виртуальной антологии русской лирики навсегда осели его, казалось бы, неприхотливые одуванчики:

Стоит изба над самым озером,

на днях ее снесут бульдозером.

Но знают птицы и зверье,

что есть защита у нее.

За дом, за кошку на диванчике,

за бабку, что устала жить,

все десять тысяч одуванчиков

готовы головы сложить.

В его стихотворном полудетском-полуфутуристическом мире (а о «воздушных» перекличках Казакевича с Хлебниковым и Заболоцким стоило бы поразмышлять) спрятана какая-то заветная, «болевая» заслонка, как в печи. Она всегда должна быть сдвинута вправо, — закрой ее — и угоришь.

Поэт Юрий Кабанков, вспоминая другое давнее стихотворение Казакевича «Вечерня в осенней глуши» (где «сияющий в обновах» Бог поднимает на звезды, «будто детства дряхлую игрушку», сельский храмик с мерзнущими прихожанами), пишет о заветном, игрушечном «золотом ключике», отпирающем у Казакевича волшебную дверь памяти [23] .

Я люблю, когда Казакевича торжественно декламируют вслух. Он — невозможный, таинственный, изящный поэт, мгновенно переселяющий читателя в парапространство, где  непросто существовать, но, прикоснувшись, побывав, — уже не позабудешь. Станешь тосковать по нему. Когда-то Багрицкий говорил, что после «Первого свидания» Андрея Белого (в энергетике описания настройки оркестра, очень схожего с отчаянностью Казакевича) из русского ямба более ничего и не выжмешь. Я думаю, что  «Тамбовская песня» В. К. — «Хорошо ходить зеленым лесом, / наперед обзаведясь обрезом. / Хорошо глядеть на облака, / застрелив в упор большевика» — гениальное доказательство того, что на грани фола искусство обретает особый смысл. У последней заставы. Дальше — некуда.