Так что остается надеяться на то, что позднейшие издания сочинений Введенского будут хотя бы отчасти лишены обсуждаемых здесь недостатков. Возможно, что и данный том все же поможет укоренению представления о Введенском как об одном из крупнейших поэтов своего времени, а не как о казусе в истории неподцензурной советской словесности.

Кирилл Корчагин

[1] Подробнее об этой истории можно услышать от инициатора этого издания Анны Герасимовой — см. видеозапись с киевской презентации книги: <http://vimeo.com/18268803> .

[2] «Поэт Александр Введенский». Сборник материалов. Составление и общая редакция К. Ичина, С. Кудрявцева. Белград — М., «Гилея», 2006.

[3] В а г и н о в  К.  К. Стихотворения и поэмы. Томск, «Водолей», 2000.

[4] См., прежде всего: М о р е в  Г. И это «Всё» о нем. — OpenSpace.ru. Опубл. 10.12.2010 <http://www.openspace.ru/literature/events/details/19123> .

НЕОПИСУЕМЫЕ ДЕВЯНОСТЫЕ

А н т о н  У т к и н. Крепость сомнения. М., «Астрель», «АСТ», «Полиграфиздат», 2010,  508 стр.

На обложке романа Антона Уткина «Крепость сомнения» обозначено «Финалист премии „Русский Букер”». И правда, четырнадцать лет назад Уткин с романом «Хоровод» [5] был в одном финале с Улицкой, Липскеровым и Славниковой (премию тогда получил Азольский за «Клетку»). Впрочем, одна весомая премия нашла Уткина позже — за тот же роман в 2004 году ему была вручена «Ясная Поляна». В целом «Хоровод», по достоинству оцененный (или недооцененный?) экспертами, признан чрезвычайно удачной стилизацией под русскую классику. А менее замеченный, но не менее замечательный роман «Самоучки» (1998) Лев Данилкин ставит в один ряд с «Generation P» Пелевина — именно по актуальности и точности описания 90-х.

После достаточно громкого дебюта в конце 90-х в качестве автора стилизаций под классику и остроумных зарисовок эпохи первоначального накопления капитала Уткин не то чтобы совсем замолкает, но в 2000-е публикует лишь с десяток хороших рассказов в «толстяках»… и вдруг выныривает из небытия с толстым (больше пятисот страниц) романом в самом конце десятилетия. Из пометки после текста «Крепости сомнения» узнаем, что автор писал книгу все-таки не тринадцать, а шесть лет, закончена она была в 2006-м. Любопытно, почему она тогда и не появилась, — на фоне «Санькя», «Я — чеченец!», «2017» и других громких новинок того времени книга смотрелась бы совсем иначе. Поактуальнее, что ли. Выделялась бы, отличаясь стилистически и тематически. А не казалась бы вторичной, очутившейся не в своем времени. Впрочем, обо всем по порядку.

На пяти сотнях страниц разворачиваются события, охватывающие чуть ли не весь ХХ век. Состоит роман из отдельных отрывков, озаглавленных годом (годами) времени действия, сознательно смонтированных автором в порядке, далеком от хронологического. Таких временных пластов много: это и Гражданская война, и конец Великой Отечественной, и советское детство героя, и послепутчевые месяцы, и конец 90-х. Герои, соответственно, тоже разные. Илья и Тимофей — успешные, попавшие в струю 90-х люди. Не бандиты, боже упаси, персонажи вполне интеллигентные, с образованием и совестью: один — рекламщик, второй — «богемщик», пробавляющийся режиссурой. О них и об их знакомых, друзьях, братьях, сестрах и других второстепенных лицах, число которых растет, как стебли в «Хлорофилии» Рубанова, быстро и неумолимо, и повествует большая часть романа. Илью в детстве учил французскому языку старик Кирилл Евгеньевич Охотников — из «бывших», родившийся в 1920-м на борту парохода, следующего из Крыма в Константинополь. Это мы узнаем ближе к финалу, а в самом начале мы видим Охотникова в советском лагере в мае 1945-го: вернулся, чтобы воевать за родную страну, ну и, конечно, поплатился. Пласт революционных событий связан, однако, не с ним и не с его семьей, а с белым офицером Цимлянским, чей дневник попался в руки Тимофею, — очень по-романному, случайно, в разрушенном войной Сухуми, в груде книг на развалинах библиотеки. В этой странной тетрадке есть карта, а на ней — удивительные топонимы: крепость Сомнения, разъезд Терпения... Один из таких топонимов и дал заглавие книге.

Чем же заняты накануне 2000-х Тимофей, Илья, встреченная ими случайно в Крыму университетская знакомая Аля, сестра Ильи Вера, ее муж Николай, двоюродная сестра Николая Маша, приехавшая внезапно из США и сошедшаяся с другом всех перечисленных персонажей Галкиным, подруга Али и любовница Тимофея Вероника, а также десятки друзей и родственников этих людей? Чем и положено в настоящем русском романе. Сходятся-расходятся Илья и Аля, Тимофей и Вероника, Галкин и Маша; все приезжают друг к другу поговорить о судьбах России; все празднуют вместе Новый год и другие праздники; вместе и в одиночестве размышляют о своих судьбах и будущем страны... Неудивительно, от забот о хлебе насущном и бытовых тревог 90-х автор их освободил, в созданном автором вакууме героям остается лишь разговаривать: вот они и разговаривают на протяжении пятисот страниц. Даже изъясняются они языком героев классических русских романов, что смотрится в данном контексте как минимум странно.

Никаких сюжетных линий, конфликтов, коллизий, которые Уткину хочешь не хочешь, а пришлось бы разрешать… Герои покорно то исчезают со страниц романа, то неожиданно появляются вновь, когда мы успеваем о них забыть. Пропадают и целые временные пласты — так, в никуда уходит из повествования, например, тот же Кирилл Охотников. У броуновского движения заведомо нет и не может быть итога. Недаром, когда роман заканчивается ничем, этому даже не получается удивиться.

Уткина справедливо ценят как стилиста. Он пишет по лекалам русской классики; а эти лекала предполагают и основательность, и разрастающееся дерево персонажей, и философские беседы, занимающие половину книжного объема. Но в первую очередь они предполагают именно стиль, если не (применительно к современности) стилизацию: недаром лучшие страницы в «Крепости сомнения» — дневник белогвардейца Цимлянского и описания событий начала ХХ века. Однако в контексте жестких 90-х тот же язык выглядит чужим. Искусственным.

Уткин — мастер рассказывать истории, вернее Историю. Однако лишь только увлечешься отдельными эпизодами — например дневником Цимлянского, автор снова подсовывает тебе бесконечные диалоги подзабытых персонажей. И даже действительно очень чуткий, насыщенный, выверенный (хотя не без избыточной метафорики) язык временами подводит автора — очень классически, кстати говоря: если у персонажа Чехова, подъезжая, слетела шляпа , то в авторской речи Уткина, наблюдая, возникает мысль («...наблюдая, как солнцем зажигаются кресты собора и фыркают искрами, словно пучок свечей, в нем возникла милая, неотвязная, лживая мысль»). Хотя слишком придираться я не намерен: хотя бы потому, что роман написан все равно лучше большинства современных книг.

Но потом вспоминаешь, как мучительно скучно было читать книгу, надеяться хоть на какой-то, хоть на промежуточный, финал, и в конце концов понимаешь, что талантливый писатель с очень большим потенциалом просто-напросто написал очень неудачный роман. Это не отменяет тех блистательных качеств прозы Уткина, что были отмечены критикой еще в конце 90-х — и о которых в самых превосходных тонах не забывают упомянуть все рецензенты «Крепости сомнения» [6] . Даже более сдержанный касательно достоинств романа Лев Данилкин, хотя и отмечает, что  «роман вязкий, тяжеловесный, провисающий и перенаселенный. Здесь множество сцен, которыми можно было бы пожертвовать; похоже, роман писался настолько долго, что разбух до такой степени, что автор потерял возможность управлять им, жертвуя частями ради целого», добавляет, что «Уткин тем не менее выдающийся писатель, стилист от бога, и „Крепость сомнения”, хоть и далеко не идеальный роман, очень сильная проза» [7] .