прощевай, говорит, зубочистка и трубка, спички и фунт табаку.

Ждет меня Богоматерь пречистая, больше с вами болтать не могу.

Но порой заглянувшего в тайную пустоту возвращают назад.

Не скажу — кто, нечто бескрайнее, или некто. Октябрь. Звездопад.

Тварь дрожащая прячется в норах, человеческий сын — под кустом.

Водородный взрывается порох, дети плачут, но я не о том,

я о выжившем, я об уроках возвращения. Спасшийся спит,

переправив спокойное око в область холода, медленных плит

ледяных — и его не заставишь ни осотом в овраге цвести,

ни на свалку компьютерных клавиш две бумажные розы нести.

*     *

 *

пряжа рогожа посох — и прах

вольно рассыпанный в смежных мирах

пороховая дорожка к звёздам

неутомимым розным

было да было светло и тепло

зеркало ртутное скалит стекло

что отражается в раме двойной

в раме сосновой в воде нефтяной?

в зеркале свечка коптит парафиновая

молча зима наступает рябиновая

и гуттаперчевый мальчик московский

ловит юродствуя мячик кремлёвский

действуй ристалище обречённого с крепким

пожалеть бы о терпком раз больше не о ком

я бы всё отдал любви, равнодушной дуре,

весь закопанный в торф сизый талант

ave, товарищ мой, morituri

te salutant

Вальдемар Вебер

*

Очки Шуберта

Рассказы

Вебер Вальдемар Вениаминович родился в 1944 году. Закончил Московский институт иностранных языков. Печатался в журналах “Знамя”, “День и ночь” и других. В “Новом мире” публикуется впервые. В настоящее время живет в Германии.

Густав

Дом у дороги, в котором мы по возвращении в Карабаново поселились,

был старым и нуждался в постоянной починке. На капитальный ремонт его не ставили, латали то там, то здесь. На лестнице вечно пахло известкой и олифой.

Ремонтировать нашу квартиру назначили дядю Федю Агафонова, пожилого штукатура из фабричного СМУ. Мы знали его по прошлому ремонту и полюбили за добродушный нрав.

В этот раз он пришел к нам без предупреждения. Родителей удивило, что своего помощника он не представил. Мама протянула руку первой, назвала себя по учительской привычке Эмилией Генриховной. Тот ответил на рукопожатие не сразу, с задержкой, словно не решаясь:

— Ланг.

— Густавом его зовут! — буркнул дядя Федя. Стало ясно, что его помощник — военнопленный немец.

Пленные в Карабанове жили в бараках кирпичного завода на окраине города. На работу и с работы мимо наших окон они шагали строем и под конвоем. На некоторых еще была немецкая форма. Остальные были одеты во что попало.

Дядя Федя разговаривал с Густавом односложно и преувеличенно громко, словно с глухим. Часто ему приходилось прибегать к усиленной жестикуляции.

Густав был моложе дяди Феди, но тоже далеко не юн. Высокий, тощий, с робкой сединой в русых вьющихся волосах, костистое от худобы лицо, под темными бровями — большие глаза. Не помню их цвета, помню только, что именно глаза больше всего выделялись на лице.

На время обеда дядя Федя своего подручного куда-то увел. Они долго не возвращались, и у нас было время обсудить ситуацию. При разговоре присутствовала тетя Настя, соседка, жившая с нами в одной квартире. От нее у нас секретов не было.

— Уверен, — сказал отец, — это провокация. Я эти их штучки знаю. Прислать военнопленного в дом к нам, состоящим на спецучете, — тут нужна особая санкция. Мы с мамой уже совершили ошибку, первыми протянули ему руку. Он не должен понять, что мы немцы. Уверен, что у дяди Феди будут расспрашивать, общались ли мы с Густавом и на каком языке... Может быть, у него есть даже задание следить за нами.

Старшие братья посмотрели на меня, словно к ним сказанное не относилось — мол, единственный, кто мог не осознавать серьезности положения, был я. Мне тогда не было еще и восьми.

Тетя Настя уважала отца за образованность и почтительное к ней отношение, прощая ему даже атеизм. При словах о дяде Феде она недовольно насупила брови, но ничего не сказала. Дядю Федю она знала с детства. Пока он воевал, умерли его жена и дочь, зять с фронта не вернулся. Теперь он один растил внучку, забрав ее из детдома. Сильно богомольным, как тетя Настя, он не был, но по великим праздникам составлял ей компанию в ее поездках на богомолье в Александров и даже во Владимир.

Один раз, когда дяде Феде что-то никак не удавалось Густаву объяснить, он не выдержал:

— Слушай, Миля Андревна, — так он для простоты называл маму, — переведи ему, ты же учительница.

Мама сделала вид, что не слышит. Дядя Федя лишь ухмыльнулся.

Вскоре ремонт закончился, и мы с облегчением вздохнули.

Был конец августа, и мама с утра надолго уезжала покупать для нас школьную форму, учебники, тетради. В ее отсутствие неожиданно явились дядя Федя и Густав, чтобы кое-что доделать. На этот раз дядя Федя оставил Густава работать одного, пообещал скоро вернуться.

Как мама зашла в квартиру, мы за своими занятиями не заметили. Обвешанная авоськами и свертками, она опустилась на ковер и по-немецки сказала:

— Как же я устала! Всюду очереди. Форму я вам так и не купила, завтра вместе поедем примерять.

Сидя на ковре, она стала распаковывать покупки, опять же по-немецки что-то рассказывая, но, не услышав реакции, вопросительно взглянула на нас, стоявших над ней как вкопанные и с открытыми ртами.

— Что-нибудь случилось? С папой?

Мы молчали, наши взгляды были направлены поверх ее головы к про­тивоположной стене комнаты. Она медленно, с опаской оглянулась. В проеме двери с мастерком в руке стоял изумленный Густав.

— Откуда вы знаете мой диалект? У нас во всем лагере никого, кто на нем говорит.

Мама приложила палец к губам, и он осекся, но остался стоять на том же месте, тараща глаза. Она вскочила, открыла входную дверь, вышла в общий коридор, обошла первый этаж, взбежала на второй, проверила, не работает ли там дядя Федя. Его нигде не было. Вернувшись в квартиру, заперла дверь изнутри, но, спохватившись, тут же ее отперла.

— Вам страшно?— спросил Густав.

— Да, — ответила мама.

Он ушел в комнату, где работал, оставив дверь в нее открытой, и мама начала объяснять ему через стенку, кто мы такие, почему мы здесь, а он рассказывал о себе. Дядя Федя все не приходил, и они успели поговорить о многом.

До войны в своем маленьком городке под Дармштадтом Густав был булочником-кондитером, там у него остались родители, жена и двое детей, но о них он уже почти семь лет ничего не знал, писать и получать письма ему не разрешалось.

Его речь была действительно похожа на мамину. Он выговаривал слова так, словно был ее братом, а мы знали, что у мамы на Урале жили четверо братьев, которых мы никогда не видели и приезжать которым к нам запрещалось. Как объяснить, что этот совсем чужой человек, бывший враг, которого до сих пор приходится бояться, говорит на языке мамы?

Пришел дядя Федя и увел Густава, сказав, что завтра они придут опять, хотя было непонятно для чего — работа у нас была закончена.

Папа находился в командировке в соседнем Киржаче и должен был вернуться только на следующий день к вечеру.