Работа. Он попал сюда с корабля на бал — шеф сказал “Завтра же выходи”, Олег не имел ни малейшего представления — как продают компрессоры, но, явившись, застал очередной переезд фирмы в другой офис; они как будто бегали от кого-то по городским промзонам. Не успев толком ни с кем познакомиться, Олег натаскался шкафов, наглотался пыли, а совсем уже вечером, обалделый, хлопнулся со всеми пить в руинах водку. За руль потом, естественно, не сел, но его повез шеф — напористый, грузный — на тяжеленном же, как танк, джипе. “А мне можно, кто меня, майора, тормознет?” — подбадривал, когда Олег вжался в сиденье. Потом, задумавшись, задал задачку (“ты же математик, да?”): почему сейчас он трезвый, а в УВД, с такой же бутылки на всех, их бессознательными выносили? Олег задумался. “Наверное, уставали, работы много...” Шеф пахуче поржал. “А там как кончится, каждый бежит в кабинет, в сейф, за своей”. Ментовский юмор. Олег спросил, не жалеет ли он, что ушел из органов, с не последних должностей. “Нет, конечно! А че всю жизнь сидеть на одном месте? Ну пенсия, ну путевки... Нельзя зацикливаться. Надо рисковать”.

Надо рисковать. И он звонил опять Тане, унижался, упрашивал. Почему они не хотят взять сына в гости? И наконец — вспылил. Давненько она не кричала на него по телефону. “Ты психопат, оставь нас в покое! Ребенок тебе мешает? По бабам опять собрался? Ну давай, давай! Я все это тебе на суде припомню!”

А как счастливы они были, молодые, глупые, красивые, когда катались по ночному городу — Олег тогда только купил “восьмерку”, а Танька была на четвертом месяце, и оба они по этим причинам, конечно, не пили, но колбасились на какой-нибудь полянке — как пьяные, распахнув дверцы, врубив радио на полную...

“Затруднено движение по внешней стороне Садового кольца”, — очень озабоченно сообщал динамик, и в их сонном городке это могло вызвать только улыбку. Темнело. Синева ломила глаза. У подъезда дома-“корабля” пришлось постоять минут пять, подождать, пока кто-нибудь выйдет, потому что Олег набрал наудачу несколько квартир по домофону — в одной не ответили, в другой послали матом. При ребенке. Уроды!

— Папа, а позвони маме!

— Слава, понимаешь... Мамы еще нет дома. Ты ее подождешь немножко? Ты же взрослый? Они с дядей Сережей скоро придут!

Лифт поднимался долго и торжественно, как на эшафот.

Олег долго звонил соседям. Никого нет. Черт. Черт. Озирался. “Хорошо, хоть лампочка на площадке горит”, — какие кошмарные мысли.

— Славик, ты посидишь тут, ладно? Мама скоро придет!

— Я не хотю! Я с тобой хотю! — Он захныкал...

Не зацикливаться. Рисковать. Олег плохо понимал уже — что надо, что нельзя, летел через две ступеньки, к другой жизни, к... он задыхался; он почти опаздывал. Без девяти девять.

БАХЫТ КЕНЖЕЕВ

*

НЕ СПИ, НЕ СПИ

Бахыт Кенжеев родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Канаде, США и в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

*     *

 *

Тише вод, ниже трав колыбельная, сквознячок с голубых высот,

бедный голос, поющий “ель моя, ель” с бороздок пластинки под

антикварной иглой из окиси алюминия. Не смотри

на тычинки в приемном лотосе и родной мимозе: внутри

чудо-яблочка — горе-семечко, и от станции до сельпо

заспешит золотое времечко по наклонной плоскости, по

незабвенной дорожке узенькой, мимо клуба и овощной

базы, чтобы подземной музыкой, ахнув, вдруг очнуться в иной,

незнакомой области. Кто мы, те, что ушли, не простившись? По ком

телефон звонит в пыльной комнате, надрывается телефон?

*     *

 *

Нищий плачет на коленях, а живой, как птица злость,

молча к плугу ладит лемех, нержавеющую ось.

Да и что такое время? Дрожжевой его замес

солидарен только с теми, кто и весел и воскрес,

для кого вполоборота двадцать скорбного числа

почвы черная работа червью влажной проросла

Почивает царь в постели, ёж на парковой скамье.

Снится пресным Церетели, а безносым Корбюзье.  

Подожди, мой друг поющий, погоди, мой добрый дождь, —

в беломраморные кущи без меня ты не войдёшь,

там прогорклый ветер дует, там вахтёры — смерть и труд —

под гармонь немолодую гимны спасские поют

Пой, привратник, пей, нечастый гость гранита и смолы

затвердевшей, ежечасный раб. Остры твои углы,

руки коротки, глазницы могут втайне от жены

всякой девице присниться, светлым ужасом полны.

Ах, дурила, снова пьян ты. Динь да дон, звенят куранты,

дон да динь, не спи, не спи в замерзающей степи

*     *

 *

Струятся слёзы матери, твердь спит.

Грач-феникс молча чистит перья.

Священник грех водой святой кропит.

Спокойный пекарь-подмастерье

запоминает музыку муки,

теплопроводность кирпича в заветном

нутре печи, глубокие желобки,

бороздки жёрнова, с трудолюбивым ветром

брачующиеся. Плотный  известняк

не столь тяжёл, сколь косен, порист.

Скажи мне, отче, в наших поздних днях

есть смысл? Молчу. Хотя бы жар? Хотя бы поиск?

Лишь горе светлое гнездится между строк,

сквозит в словах непропечённых:

я царь, я раб, простуженный зверёк,

допустим, брошенный волчонок.

Не знает хлеба волк, не ведает зимы

метельный мотылёк. Пространство легче гелия.

А мельница скрипит, и печь дымит, и мы

поем осеннее веселье.

*     *

 *

Сказка, родной язык, забытая даже предками эпопея.

Брадобрей в отпуску бредёт вверх по тропинке, ведущей вниз.

В августе у нас не читают книг — только еженедельники поглупее,

и смакуют крепкий индийский с густыми пенками от варенья из

черноплодной рябины с яблоком. Тут, за семейным столом, все еще

живы — тем и бесценен этот снисходительный месяц, тем и хорош —

стар и млад, улыбаясь, дружно поют, озираясь на пламенеющий

востроносый закат.  Ни новостей, ни роговой музыки. “Эй, не трожь! —

отбиваюсь от нелицеприятного времени. — Брось! Про твою осень

даже слушать не буду. Мы — врозь, ты только гниль, ржа…”

А оно державно приказывает: “Подъём!” И я, покаянно дрожа,

застываю, что муравей, в окаменевшей смоле среднерусских сосен.

*     *

 *

Всякий миг гражданин безымянный (как и все мы) в последний полёт

отправляется, грустный и пьяный не от водки паленой, а от

благодатного эндоморфина, порождённого верою в

мусульманские светлые вина и плексигласовых гурий (увы!),

или в дантовский ад восхитительный, или (в той же трилогии) рай,

далеко не такой убедительный, или в край (позабыл? повторяй!)

безразличного, сонного лотоса (нет, кувшинки) — прощай, говорит

он вещам своим, нечего попусту тосковать. Огорчён и небрит,