Последняя часть нашего сувенирного триптиха — образец фантазии и концептуализма разом. Цветовая гамма тут близка к сепии. Открыточный альбомчик, раскрыв который, видишь круглое отверстие, проходящее сквозь все тридцать плотных листов (легко отрывающихся в случае необходимости по специальной перфоративной линии). Под отверстием — колонтитульно — изображение, как я понимаю, уничтоженной коммунистами часовни, построенной в Александровске «в честь счастливого избавления от гибели цесаревича Николая Александровича» [16] . (Это, видимо, когда во время путешествия на Восток весной 1891 года, по дороге из Кобэ в Киото, будущий император Николай II получил удар по голове самурайским мечом от фанатика-полицейского по имени Цуда Сандзо.)

…И вот в это самое отверстие, в этот миниатюрный колодец вложен какой-то странный предмет, похожий на кусочек смолы, оказавшийся… редчайшим сахалинским янтарем, «сахалинитом». По своим качествам, как пишут на сайте Дальневосточного геологического института ДВО РАН <http://www.fegi.ru>, он не уступает «желтому», прибалтийскому. «Он имеет цвет густого чая с вишневым оттенком. Вымывается из угленосных толщ» [17] . Все так.

Из тридцати сахалинских фотографий «чеховского периода», помещенных здесь,  больше половины сделаны Иннокентием Игнатьевичем Павловским, заведовавшим в Дуэ телеграфной станцией. В чеховской переписи (раздел Александровский округ, подраздел Селение Дуэ) есть карточка, перечеркнутая синим карандашом: «2. Телеграф. 3. Св[ободного] состояния. 4. Иннокентий Игнатьев Павловский. 5. 35 (?).  6. Правосл[авного]. 9. Телеграфист. 10. Грамотен. 11. На Сахалине » (РГАЛИ, № 188) [18] . Чехов цитировал в «Острове…» его «Путевой дневник». Известно, что в качестве большой части иллюстраций к книжному изданию писатель предполагал использовать фотографии Павловского. Человек он — этот телеграфный служака — был разный .

Н.  П.  М а т в е е в. Краткий исторический очерк г. Владивостока. Владивосток, альманах «Рубеж», 2010, 480 стр. (Библиотека альманаха «Рубеж».)

После 1910 года (городу тогда исполнилось ровно полвека) эта легендарная книга еще раз выходила в забытом ныне издательстве «Уссури» — в 1990-м, на не очень хорошей бумаге, с более чем скромной полиграфией, в почти карманном формате. Но тогда еще — большим (20 тысяч!) тиражом.

Теперь это — представительский том в супере , с фирменным «рубежным» оформлением (дизайнер коричнево-бежевой серии «Восточная ветвь» Александр Глинщиков [19] ). Здесь десятки фотографий и сто страниц научных комментариев, подготовленных владивостокским журналистом, коллекционером и фотографомИваном Егорчевым.

«Краткий исторический очерк…» не устарел.

Он просто стал краеведческим памятником литературы.

Несмотря на все цифры, даты, имена, бесконечные географические и прочие названия, книга — авторская. Тут есть и свой ритм. Вот между миниглавками «Ходатайство местных властей о правильном почтовом сношении» и «Образование запасов» (каменного угля и соли), под фотографией «Владивосток. Семеновский покос» расположилась главка «Тигр».

«Новый пост сначала жил среди тайги дремучей. Властелин ее, тигр, наводил панику на первых обитателей. Он почти уничтожил всех местных собак. Он появлялся иногда среди белого дня. Однажды старая тигрица была обнаружена на бухте Золотой Рог, против нынешнего собора (напоминаю, что писано сие в самом начале прошлого века. — П. К. ). За нею бросились „гриденские” собаки (очевидно, по названию корвета „Гридень”, который защищал новый пост от китайцев и маньчжуров. — П. К. ), а за ними строившие церковь матросы, и она была убита.  В другой раз большого тигра выследил тот же Я. Л. Семенов (купец, первый частный житель Владивостока, начавший с торговли морской капустой. — П. К. ) с начальником поста Меньшуком, сменившим Комарова, из черной бани, которая находилась в том месте, где в настоящее  время находится музей Общества изучения Амурского края [20] ». В примечании к этой главке Егорчев щедро цитирует выписки из дневника К. М. Станюковича (будущего писателя, тогда — гардемарина), сделанные в то же время и посвященные сходной истории.

Последнее десятилетие современной ему жизни города Матвеев описал кратко: его собственные позиции как депутата Госдумы были ослаблены, дела шли плохо. Егорчев пишет, что Матвеева активно травили в прессе: оппозиционно-либеральные настроения обходились ему недешево. Погрохотав на домашней, как бы сейчас сказали, кухне вместе с братом Пилсудского и отцом Хармса, заразившись народовольчеством, он, знаменитый уже как Николай Амурский, в конце концов даже сел в тюрьму. Книгу эту Николай Петрович писал после освобождения в 1908-м, и было ему тогда всего лишь 42 года.

В предисловии к книге (статья «Клан Матвеевых») безвременно ушедший приморский писатель Борис Дьяченко (1949 — 2001) очень подробно и увлекательно рассказал об этом человеке, успевшем уехать в начале Гражданской войны в Японию и умершем там зимой 1941 года. Дьяченко напомнил и о тех, кто пошел от «матвеевской ветки»: о сыне-поэте, футуристе Венедикте Марте, — он не уцелел в сталинской мясорубке, о внуках-поэтах — Иване Елагине и Новелле Матвеевой. Об остальных. Горькие, неожиданные страницы.

Н и к о л а й  Б а й к о в.  Великий Ван. Собрание. Великий Ван. Повесть.  Черный капитан. Роман. Владивосток, альманах «Рубеж», 2009, 528 стр.

Это первый из четырех томов ныне несправедливо забытого, а когда-то весьма известного писателя-краеведа из дальневосточной российской эмиграции, автора сенсационного документального романа о тигре-императоре (опубликованного в первом номере старого владивостокского «Рубежа» в 1922 году), переведенного на многие языки и переизданного в Японии после войны.

Автор «Великого Вана» прожил без малого девяносто лет, в юности был ободрен Николаем Пржевальским, встречался с Чеховым и Менделеевым (по ходатайству которого Байкова наградили пятьюстами десятинами земли в Южно-Уссурийском крае), храбро воевал на Первой мировой, был легендой Харбина, дальним родственником имама Шамиля и визави Владимира Арсеньева [21] (Евгений Витковский считает, что главные книги Арсеньева были написаны под влиянием Байкова).

Полвека Николай Аполлонович прожил в Маньчжурии, а умер в далекой  Австралии.

Книгу о «царе всех зверей» — маньчжуры полагали, что в теле священного животного обитает душа великого и бесстрашного человека, — я начал читать с легким (и чуточку неловким) dеjа vu. Из памяти сама собой выплыла дилогия Феликса Зальтена «Бэмби», написанная десятью годами ранее Байкова, точнее — «Детство Бэмби»: похожее взросление звериного детеныша, первые победы и трагедии, первая — похожая — звериная любовь.

И — вдруг это все испарилось под натиском плотной и поэтичной прозы.  Часто — беспощадно жестокой.

На протяжении почти всего повествования — а царь тайги постепенно становится людоедом, переходит черту, безжалостно мстя «двуногим» за вторжение в Шу-Хай, в свой могучий и только ему принадлежащий лес — «роль второго плана» «играет» девяностолетний китаец-зверолов Тун-Ли. Он — единственный, кто не боится Вана, и только потому, что старый тигр с иероглифом на лбу для него действительно дух, божество, заключенное в теле зверя. Старик несколько раз встречается с ним в тайге, и всякий раз тигр отходит в сторону, но не потому, что китаец умело играет небоязнь (хотя он и знает, что, пройдя рядом, оглядываться нельзя), а потому, что, повторюсь, не боится.

Жизнь и смерть тут взвешиваются на других, не человеческих весах. Другое дело, что когда звероловы и старейшина Тун-Ли решают судьбу вора Сун-Фа, укравшего две собольи шкурки, старый китаец кладет в чашку черный боб — за «жизнь», а остальные — белые, «смертельные». Да, старик милосерден к чужой слабости и одновременно равнодушен к смерти, но он чтит закон (и Ван с подругой съедают привязанного к гигантскому кедру обкуренного для храбрости опием воришку).