«Дѣло устроилось лучше, чѣмъ я ожидалъ, — думалъ предводитель, лежа на диванѣ и покуривая дорогую гаванскую сигару, дымъ которой почти былъ не замѣтенъ въ полутьмѣ кабинета. — Хлопонинъ предлагалъ милліонъ для земства и сто тысячъ на дѣла благотворительности, по личному моему усмотрѣнію. Сегодня получилъ письмо отъ Брестова, Карлова и Ко съ предложеніемъ тоже милліона земству и двухсотъ тысячъ на дѣло благотворительности „по безконтрольному назначенію вашего превосходительства“, какъ написано въ письмѣ… Но это все не то… Въ декабрѣ — новые выборы; дорога и способъ ея постройки заставятъ дворянъ губерніи снова выбрать меня единогласно въ предводители; новые гласные по тому же самому выберутъ въ управу предсѣдательствовать, еслибъ я и не желалъ; газеты на весь свѣтъ прокричатъ о неслыханномъ доселѣ дѣлѣ — сооруженіи земствомъ желѣзной дороги для избавленія губерніи отъ голода, — и любое мѣсто въ администраціи будетъ мое… А тамъ можно будетъ и дорогу сдать съ пользою для земства и съ пятью стами тысячъ для себя… Къ осени голода не будетъ, дворяне, навѣрно, сами попросятъ развязать ихъ съ постройкой, а я, не дожидая того, обдѣлаю дѣло съ разными Хлопониными, Брестовыми, Карловыми и прочей капитальной сволочью…»

— Зажечь свѣчи, Ваня? — прервала думы предводителя пожилая, высокаго роста, съ строгимъ, но добрымъ, симпатичнымъ лицомъ, жена предводителя, Варвара Кириловна.

— Будь добра, — отвѣтилъ, не вставая, предводитель. — А потомъ присядь около меня. Я поговорю съ тобой о твоей поѣздкѣ за границу.

— О твоей!.. Почему же не о нашей? Ты опять поѣдешь не вмѣстѣ и проживешь лѣто не со мной? — зажигая неторопливо свѣчи, говорила Варвара Кириловна еще не старческимъ голосомъ, въ которомъ слышна была грусть и недовольство.

— Я не могу, Варя, совсѣмъ ѣхать за границу, хотя доктора и совѣтуютъ…

— Какой ты сегодня особенно красивый! — прервала предводителя Варвара Кириловна, садясь около него и пристально всматриваясь въ лицо мужа. — Я поцѣлую тебя — и она нагнулась и медленно поцѣловала его въ губы. — Почему же тебѣ нельзя, ѣхать за границу, если доктора велятъ непремѣнно пользоваться водами? Ты не жалѣешь меня, потому что не бережешь своего здоровья… да? — и она перебирала своими длинными, но очень худощавыми бѣлыми пальцами волосы на его головѣ.

— Надо исполнить, Варя, свой долгъ, какъ дворянина и какъ гражданина губерніи, — не громко, но съ чувствомъ отвѣчалъ предводитель. — Ты знаешь, что въ губерніи голодъ и что я хочу уничтожить его безъ всякихъ дурныхъ слѣдовъ для голодныхъ. Я прогоню его далеко отъ нашей губерніи… Нужно только немного пожертвовать своимъ здоровьемъ и не поѣхать за границу.

— Какой ты сегодня славный, Ваня! Ты сегодня не суровъ и смотришь еще болѣе героемъ, какъ богатырь послѣ подвига. Положи вотъ такъ руки, а голову — вотъ такъ, — и она отбросила его руку съ сигарой небрежно въ сторону, другую закинула за голову, голову повернула почти вверхъ лицомъ, растегнула жилетъ, открыла его полную, обросшую волосами грудь и, придавъ всей его фигурѣ раскинутостъ удалаго богатыря, нѣжно говорила:- Ну, вотъ теперь говори, мой богатырь, о своихъ побѣдахъ. Вѣдь ты уже прогналъ голодъ. Ты уже побѣдилъ его и теперь лежишь довольный своею побѣдою…. Да, Ваня?

— Да, ты права, Варя, я почти уже побѣдилъ голодъ, — съ нѣжностью отвѣчалъ предводитель. — Но я долженъ прожить лѣто здѣсь, для того чтобы приготовить тріумфъ для себя, чтобы сдѣлать видимою для всѣхъ побѣду и принять отъ всей губерніи благодарность за нее.

— Такъ я не поѣду отсюда! — живо и громко прервала его жена. — Я хочу видѣть торжество моего героя… Ваня! вѣдь я первая нашла, что ты герой, такъ я хочу видѣть доказательство отъ всей губерніи, что я не ошиблась.

— Торжество будетъ въ декабрѣ, и ты вернешься къ нему… Ѣхать тебѣ нужно. Миля совсѣмъ плоха, а ее нужно поправить и выдать замужъ. Ты мало обращаешь на нее вниманія.

— Она не отъ тебя, и Богъ съ ней… Отчего отъ тебя нѣтъ у меня дѣтей? — и слезы блеснули у ней на глазахъ.

Анна Павловна сидѣла на диванѣ въ той же комнатѣ, освѣщенной тою же лампой съ голубымъ абажуромъ на столѣ у дивана, какъ и нѣсколько дней тому назадъ, когда ее посѣтилъ полицеймейстеръ. Супругъ Анны Павловны, приставъ мироваго съѣзда Ахневъ, взволнованно ходилъ по комнатѣ, заложивъ руки за спину. Лицо Анны Павловны улыбалось и, при голубоватомъ свѣтѣ отъ абажура лампы, при улыбкѣ вокругъ ея полненькихъ губъ и при заброшенныхъ назадъ волосахъ, завитыхъ въ локоны, походило на лицо тѣхъ безплотныхъ духовъ, которыхъ художники рисуютъ съ крылышками позади и съ выраженіемъ на лицѣ полнаго отсутствія чего-либо земнаго, кромѣ любви, любви безкорыстной, всеобъемлющей и всепрощающей.

— Нѣтъ, Саша, ты не любишь и не любилъ меня, — сказала она, ясно сознавая ложь своихъ словъ, тѣмъ тихимъ и кокетливымъ голосомъ, который въ устахъ хорошенькой, амуроподобной женщины дѣйствуетъ на любящаго ее мужчину болѣе слезъ, ласки или гнѣва.

— Я любилъ тебя любовью мужчинъ всего міра, взятыхъ вмѣстѣ! — отвѣчалъ Ахневъ, продолжая взволнованно ходить по комнатѣ. — Нѣтъ, болѣе, — я любилъ въ тебѣ и женщину, и божество вмѣстѣ…. А теперь я не знаю, что ты для меня….

— Аня, Аня! Моя Аня! — замѣтивъ слезы у ней на глазахъ и упавъ предъ ней на колѣни, схвативъ ея руки и цѣлуя ихъ, заговорилъ онъ тихо и нѣжно. — Нѣтъ, нѣтъ, ты — ангелъ, ты — мой Богъ! Не моей любви проси, а дай своей любви, своею любовью оживи меня, укрѣпи и толкай ею впередъ и впередъ!.. Люби меня, какъ прежде, и я опять буду честный, добрый, умный, буду вѣрить въ тебя, въ правду, въ честь!..

Онъ посмотрѣлъ на нее. Глаза ея были теперь безъ слезинки, смотрѣли, какъ небо юга, а сама она еще болѣе походила на амурчика, а по щекѣ катилась слезинка. Онъ вскочилъ съ колѣнъ, обнялъ ее и еще болѣе нѣжно говорилъ:

— Я сдѣлаю для тебя все, покривлю въ послѣдній разъ душою, но ты будешь моимъ богомъ, какъ прежде? Да, да? — и онъ страстно цѣловалъ ее, а она обняла его одною рукой, а другой играла цѣпочкою часовъ, склонивъ свою головку на его плечо. — Помнишь, Аня, — продолжалъ онъ немного погодя, — какой я былъ три, даже два, даже годъ назадъ хорошимъ человѣкомъ? Встанешь въ семь часовъ, напьешься чаю — и маршъ въ контроль. Въ два часа домой, пообѣдаешь — и за книги. Думалось выдержать экзаменъ на право поступленія въ университетъ и потомъ ѣхать въ Москву — учиться, быть человѣкомъ… Въ это время я познакомился съ твоимъ семействомъ. Когда голова уставала отъ работы, я приходилъ къ вамъ, и ты всегда была такой доброй ко мнѣ. Работа пошла еще успѣшнѣй, когда я влюбился въ тебя, когда узналъ, что и ты любишь меня: я хотѣлъ скорѣе учиться, чтобы скорѣе быть человѣкомъ… Потомъ свадьба, ты моя и блаженство первой любви. Помнишь, какое это блаженное время было?!.. Потомъ пошло все въ чорту, ты перестала любить меня, перестала любить сына, и я сдѣлался подлецомъ, тряпкой, пьяницей…

— Я буду любить, какъ и прежде, — жалобно и нѣжно отвѣчала Аня, лаская рукой волосы на его головѣ,- только устрой нашу жизнь иначе. Такъ скучно. Ты уйдешь на службу, я остаюсь одна, мнѣ скучно, мальчикъ спитъ, а я думаю, какая я несчастная: другіе гуляютъ, бываютъ въ людяхъ, въ собраніяхъ, театрахъ, а я все дома, и все одно и то же, одно и то же… Я жду тебя, чтобы ты утѣшилъ, а ты придешь сердитый, злишься, ругаешься, а потомъ началъ пропадать изъ дому… Послушай, дорогой мой, я буду любить тебя, не знаю какъ крѣпко, только устрой нашу жизнь лучше!

— Аня! лучше жить нужны средства, а средства честнымъ путемъ не достанешь. Честнымъ путемъ много не добудешь, а воровать, сама видишь, я не умѣю. Началъ, да и неудачно, — началъ, да и прямо въ тюрьму.

— Будешь умный, послушаешь совѣта Филарета Пупліевича, ничего не будетъ, а другую должность, еще лучшую, дадутъ. Вотъ еслибы тебя частнымъ приставомъ сдѣлали… Какъ хорошо живутъ Чарины! Все имѣютъ, много знакомыхъ, сами часто въ людяхъ и люди у нихъ. А ты развѣ глупѣй его? Ты такой умный, а мы живемъ хуже всѣхъ…