Было свѣтло, замѣтно было утреннее волненіе воздуха, на пустой улицѣ было тихо, свѣжо и легко дышалось. Она, продолжая напѣвать ту же пѣсенку, ни о чемъ не думая, тихо шла по шоссе и только, поровнявшись съ рядами камней въ сторонѣ, остановилась и, подумавъ, подошла къ камнямъ. Она сѣла на камень, на которомъ обыкновенно работалъ онъ.

«Да, да! Такъ, какъ онъ, надо приготовить себя, — думала сидя она. — Мы всѣ доселѣ были чужды народу, и наша жизнь была печальна и грустна. Нужно пройти съ народомъ его суровую жизнь, и потомъ съ нимъ, великимъ и могучимъ, работать для блага и счастья всѣхъ, а не для себя только… А трудно это, тяжело!.. Какой онъ грязный… Тяжелый трудъ!.. На этомъ мѣстѣ онъ и сегодня будетъ сидѣть. Придетъ и начнетъ бросать камень, вонъ, съ той клѣтки, сюда… Попробую и набросать ему. Я, съ перваго дня твоей работы здѣсь, слѣжу за тобой, — я знаю хорошо твой день здѣсь». Она сняла бурнусъ, засучила рукава платья и начала швырять камни съ клѣтки. Она была сильна: маленькіе камни ловко летали, а большіе она съ легкою натугой подымала, прижимала къ груди и относила, — и только отъ непривычки грудь ея ускоренно дышала, руки брали неловко камни, они царапали кожу на рукахъ, но она ничего не замѣчала.

— Какой чортъ тамъ возится? — разбуженный стукомъ камней, сердито сказалъ городовой, дремавшій у Тучкова моста. — Кажись, лапотники еще не приходили, — какому лѣшему возиться тамъ? — бормоталъ онъ и, держа правую руку на эфесѣ шашки, торопливо пошелъ къ камнямъ. — Можетъ убійство… Проклятая служба!.. Гимнастикой изволите, сударыня, заниматься? — подозрительно обходя клѣтки и заглядывая въ промежутки между ними, спросилъ городовой.

— Да, — продолжая бросать и носить камни, отвѣтила она.

— А по какой это надобности и для какой это цѣли изволите, сударыня, спозаранку гимнастикой заниматься? — подозрительно оглядывая акушерку, спрашивалъ городовой уже болѣе мягкимъ голосомъ, такъ какъ ничего подозрительнаго, а главное — убійства, не было пока видно.

— Мнѣ не спалось, — пошла гулять. Пришла сюда, — захотѣлось камни бросать. Я видѣла, какъ рабочіе набрасываютъ, дай и я набросаю одному изъ нихъ, — авось спасибо скажетъ.

Лицо ея горѣло румянцемъ и имѣло самый беззаботный видъ.

— Экое счастіе, парню выпало! — совершенно успокоясь и подсмѣиваясь надъ странною фантазіей сударыни, говорилъ городовой. — Будетъ уже, сударыня, а то вонъ изъ пальца кровь идетъ, да и съ непривычки надорваться можно…

Она посмотрѣла на кучу наброшенныхъ камней. Ей показалось, что камней довольно для сегоднешняго дня. Она сильно вздохнула, надѣла бурнусъ и, переводя духъ, сказала:

— И то, довольно.

Востокъ началъ золотиться. Она взошла на Тучковъ мостъ, свѣсилась на перила и, напѣвая все ту же пѣсенку, безъ мыслей смотрѣла на Малую Неву. Раскинувшись широко, какъ въ сладкомъ снѣ съ дивными грёзами, едва замѣтно двигалась темная масса воды Малой Невы и только у ледорѣзовъ моста она нехотя какъ-то, меланхолически и вяло, тѣснилась, вздрагивала и тихо что-то бредила. Городовой прошелъ по мосту. Рѣка покрылась пятнами и полосами. Въ маленькое окошко внизу баржи, стоявшей у берега, кто-то выплескивалъ воду. По мосту проѣхала телѣга.

— А эфто знаемая барыня, — услышала она знакомый голосъ и оглянулась. Рабочіе, товарищи Могутова, проходили мимо нея.

— Здраствуйте вамъ, барыня! — говорили нѣкоторые и всѣ приподнимали шапки.

— Добраго утра вамъ! — отвѣчала она.

— А баринъ нашъ, чай, ужо постукиваетъ? — спросилъ Дитрій.

— Нѣтъ, вашъ баринъ спить, но онъ скоро придетъ.

— Пущай его поспитъ.

— Пущай на здоровье поспитъ.

— Эфто точно: пущай на доброе здоровье поспитъ, — сказалъ дядя.

Рабочіе прошли. Она тихо пошла домой.

Шумъ и звонъ будильника разбудилъ Могутова. Онъ вскочилъ съ постели, протеръ глаза и осмотрѣлъ кругомъ. Въ спальнѣ было темно, но чрезъ приподнятый занавѣсъ видна была свѣтлая комната, слышенъ былъ шумъ самовара. Онъ быстро одѣлся. Лицо его стало задумчиво, губы подались къ верху и у рта образовалась брюзгливая гримаса.

«И это любовь! — думалъ онъ. — И это — то, что тысячи поповъ описываютъ и описывали и все не находятъ словъ, мыслей и образовъ для вѣрнаго изображенія?!..»

Онъ сѣдъ на постель и опустилъ голову на руки. Въ его головѣ начали мелькать герои и героини русскихъ и иностранныхъ романовъ, рисовались сценки любви, слова героевъ, робкій рѣчи героинь; ему вспомнилась Леля, молодая, красавица, добрая, смѣлая и вѣрующая въ него, съ устремленными на него большими, ангельскими голубыми глазами, и его слова: «я люблю тебя, Леля, какъ сестру, какъ друга, — больше этого, Леля, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ!..»

«Гдѣ ты теперь, моя дорогая?… Быть-можетъ любишь и любима?… Или, какъ я, подалась первому впечатлѣнію и бросилась на него?… Нѣтъ, она еще дитя, она любитъ меня, не измѣнитъ мнѣ. А я?… Почему у меня сжалась грудь, кровь прихлынула къ головѣ, какъ только явилась мысль, что она полюбила другаго?… Еслибъ я ее не любилъ, этого бы не было… А что же такое здѣсь?… Нѣтъ, я люблю ее… Леля — сестра и только…» Грудь сжалась по привычкѣ, какъ дѣлалось это прежде, при воспоминаніи о сестрѣ.

Онъ отгоняетъ мысли объ Лелѣ и начинаетъ думать о ней, о себѣ, о только-что прошедшей ночи. И вотъ она, его первая дѣйствительная любовь, его гражданская на самомъ дѣлѣ жена, какъ живая, сидитъ на стулѣ противъ него, съ гордо закинутою назадъ головой, и онъ слышитъ ея звучную, страстную, умную рѣчь. Лицо его приняло веселый видъ.

«Да, это — любовь, это страсть, это бываетъ разъ въ жизни и мнѣ улыбнулись счастье и любовь!.. Я теперь не одинъ и меня любятъ».

Онъ вскочилъ съ постели и торопливо вошелъ въ залъ. Въ залѣ было свѣтло и свѣжо отъ растворенныхъ оконъ. Онъ прищурился, обвелъ глазами комнату, замѣтилъ приготовленный для чая столъ, шумѣвшій самоваръ; ему вспомнился будильникъ. Онъ улыбнулся и пошелъ въ кухню, гдѣ ему бросилось въ глаза бѣлое полотенце. Онъ постоялъ, потомъ подошелъ къ умывальнику, умылся, и запахъ свѣжаго полотенца пріятно щекоталъ его обоняніе. Онъ попробовалъ отворить дверь на лѣстницу.

— Вы меня заперли?… Ну, хорошо, — сказалъ онъ громко, думая, что она за дверьми и слышитъ его, — вы убѣжали, такъ я безъ васъ буду пить чай.

Онъ вернулся въ залъ, сѣлъ на свое вчерашнее мѣсто на диванъ и опять осмотрѣлъ комнату кругомъ.

«Теперь будемъ пить чай… Нѣтъ, какой я тутъ хозяинъ!.. Возьму книгу, буду читать и дожидать васъ, тебя, моя дорогая!.. А что если, какъ Подколесинъ въ „Женитьбѣ“ Гоголя, въ окошко?… Откуда такія глупыя мысли идутъ въ голову?»

Онъ подошелъ къ этажеркѣ.

«Все акушерство, — глядя на верхнюю полку съ книгами, думалъ онъ. — Добролюбовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, — читалъ онъ на переплетахъ книгъ на нижней полкѣ. — Ну, вотъ и почитаемъ Ивана Сергѣевича.

Онъ сѣлъ на диванъ, открылъ книгу на-угадъ и хотѣлъ было начать читать, но ему не читалось. Ему опять лѣзъ въ голову вопросъ: любовь ли это?

„Не укралъ ли я ея первую любовь? — И въ его головѣ опять закружились героини и герои романовъ. — Да, да, — думалъ онъ немного погодя. — Ромео и Джульета полюбили другъ друга съ перваго раза и при первомъ же свиданіи объяснились въ любви…. Татьяна Пушкина не продолжительнѣй тебя знала Онѣгина, какъ написала ему письмо. А княжна Мери Лермонтова?… Тамъ и не было любви, — тамъ только задѣтое самолюбіе… Ну, а у васъ, Иванъ Сергѣевичъ, какъ любятъ? — Наташа полюбила Рудина скоро и только слыша его сладкія рѣчи… Елена полюбила Инсарова, слушая только разсказы Берсенева и насмѣшки Шубина о немъ и послѣ двухъ свиданій, — да, она толька два раза видѣла его… Лиза полюбила Лаврецкаго только за его грустный видъ, что онъ — одинокъ, и полюбила до монастыря, до самоубійства… Ну, и я одинокъ, жалкаго вида дѣтина, такъ отчего же не полюбить и меня?… Я жалче, навѣрно жалче, Лаврецкаго, но я моложе… Она меня видѣла „разъ по пяти въ день и четыре дня подъ рядъ“, какъ она сама сказала… Да, она любитъ тебя, дурня! Она доказала это, а ты-то, ты любишь ли ее?… Не воръ ли ты?…“