„По мнѣ завтра нужно проснуться задолго до восхода солнца“, — подумалъ онъ и затѣмъ легъ и скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ. И не тревожилъ его сна однообразный, плаксивый напѣвъ часовъ крѣпости, не будилъ его протяжный крикъ — „слушай!“ — ея часовыхъ, не мѣшалъ ему спать глухой шумъ, носившійся цѣлую ночь по всему парку, отъ ѣдущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, даже сны не тревожили его, хотя голова его лежала, въ надвинутой до ушей шляпѣ, на голой травѣ и почти въ ровень съ туловищемъ.

Солнце еще не всходило, когда Могутовъ проснулся, но по парку носился еще болѣе сильный шумъ отъ ѣдущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, которые везли теперь по домамъ, изъ разныхъ загородныхъ увеселительныхъ мѣстъ, петербургскій людъ обоего пола и всевозможныхъ возрастовъ и профессій: отъ генеральскаго чина до юнкера и мелкаго чиновника, отъ убѣленнаго сѣдинами старца до безусаго юноши, отъ наштукатуренной и нарумяненной, жалкой въ эту пору, пожилой публичной женщины до еще не сформировавшейся, все еще съ дѣтскимъ прекраснымъ лицомъ, но уже съ потухавшимъ блескомъ въ глазахъ публичной дѣвочки.

Могутовъ всталъ и крупнымъ шагомъ пошелъ къ Тучкову мосту. Рабочихъ еще не было, когда онъ пришелъ къ клѣткамъ камня. Онъ спустился въ Малой Невѣ, рылся, утерся полою, пальто, сѣлъ у берега и безъ мысли смотрѣлъ на рѣку. Покойно, хорошо становится на душѣ и въ головѣ человѣка, когда предъ глазами у него течетъ тихо, тихо, темносиняя, широкая рѣка, когда не смотрятся въ нее дома, не бѣгутъ по ней пароходы, съ черными клубами дыма у трубъ, не снуютъ лодки, не ползутъ неуклюжія барки, а смотрятся въ рѣку только наклонившіяся къ водѣ плакучія ивы, да зеленые берега, — когда ни одного звука не раздается надъ рѣкою и только она сама чуть слышно шепчется съ берегами и Богъ знаетъ какія рѣчи нашептываетъ берегамъ. Такова почти была въ то время Малая Нева, и покойно было тогда на душѣ и въ головѣ Могутова. Онъ смотрѣлъ, любовался, прислушивался къ рѣкѣ, но не думалъ разгадывать шепота рѣки съ берегами и ни о чемъ не думала его голова.

— Анъ есть!

— И то. Баринъ ранѣй нашего пришелъ.

— Кличь его, Митро!

Такіе голоса рабочихъ услышалъ Могутовъ, когда солнце еще не было видно, но рѣка покрылась матовыми, блестящими полосами-пятнами и начала заволакиваться легкимъ туманомъ. Могутовъ всталъ и пошелъ въ камнямъ.

— Здравствуйте! — сказалъ онъ, подойдя къ рабочимъ и поднявъ шляпу, но не кланяясь головою и не подавая руки. — Здравствуй, дядя!

— Здраствуй!

— Здраствуй, баринъ!

— Таки пришелъ?

— Не спужали, — пришелъ зарано!

— Вотъ те, баринъ, молотъ, а вотъ и оборы, — сказалъ Дмитрій и ухорски бросилъ къ ногамъ Могутова молотъ и комъ стараго бѣлья.

Рабочіе сняли свои свиты и сапоги и начали обувать ноги въ тряпки, а потомъ, перекрестясь, стали набрасывать камни изъ кучъ къ мѣсту работы, потомъ опять крестились и принимались дробить. Могутовъ раздѣлся тоже, засучилъ рукава рубахи, не крестясь набросалъ изъ кучи камней къ своему сидѣнью, сѣлъ и началъ дробить между ногами камень. Онъ дробилъ неторопливо, весь погрузясь въ работу и, благодаря молодости, здоровью, желанью и любви къ труду, началъ работать, не возбуждая смѣха въ рабочихъ. Онъ скоро забылъ о присутствіи рабочихъ, да и рабочіе почти не обращали на него вниманія. Работа шла тихо, безъ разговоровъ, развѣ кто зѣвнетъ, или скажетъ, какъ будто про себя, не обращаясь рѣшительно ни къ кому:

— Прохлада.

— Кабы такъ-то до вечера!

— Кабы дѣвкѣ борода, дѣвкой бы не была.

— Вишь, о дѣвкахъ Митро сказывать началъ!

Въ восемь часовъ рабочіе завтракали, въ первомъ часу — обѣдали, въ пять — полдничали, но разницы между обѣдомъ, завтракомъ и полдничаньемъ не было никакой: ѣли все тотъ же черный хлѣбъ съ солью, запивали тою же водой изъ Невы.

Во время завтрака дядя предложилъ Могутову принять участіе въ ѣдѣ. Могутовъ просилъ рабочихъ принять его въ свою среду на харчи и житье. Рабочіе согласились. Съ заходомъ солнца всѣ отправились на квартиру.

Квартира была въ глухомъ переулкѣ Петербургской стороны, болѣе версты отъ мѣста работы. По обѣ стороны переулка шли деревянные заборы, среди которыхъ, какъ бастіоны или башни крѣпости, далеко одинъ отъ другаго, стояло пять небольшихъ деревянныхъ домиковъ и одинъ большой, трехъ-этажный, каменный домъ. Деревянные домики были простенькіе, безъ балкончиковъ, мезониновъ и какой-либо рѣзьбы, окрашены сѣрою краской и только вокругъ оконъ выведены были широкія коймы изъ узенькихъ, бѣлыхъ и синихъ, полосъ, что домикамъ придавало нѣкоторую пестроту, пріятную для глазъ, какъ розовый или голубой бантикъ на груди дѣвушки придаетъ какую-то особенную красоту и прелесть ея простенькому черному платью. На большомъ каменномъ домѣ не было ни одного выступа, карниза, цоколя или другаго какого украшенія; ряды его небольшихъ однообразныхъ оконъ, съ грязными стеклами, смотрѣли безжизненно, а тяжелая крыша спускалась далеко со стѣнъ и, казалось, давила домъ своею тяжестью. Надъ воротами была черная вывѣска съ надписью желтыми буквами: „Складѣ москательныхъ и аптекарскихъ товаровъ петербургскаго кунца Ивана Онуфріева Терехина“, а надъ калиткою, на черной же дощечкѣ съ желтыми буквами, было написано, что „оптовая и розничная торговля сего склада помѣщается на Садовой улицѣ, домъ Патова, лавка № 30“.

Подойдя къ калиткѣ этого дома и приподнявъ тяжелую клямку, рабочіе и Могутовъ, одинъ по одному, вошли на большой дворъ, обнесенный кругомъ деревяннымъ заборомъ, за которымъ вдали виднѣлись крыши и трубы домоѣъ, а вверху — темное петербургское небо. На дворѣ было нѣсколько деревянныхъ низенькихъ сараевъ и навѣсовъ, валялось много ящиковъ и обломковъ отъ нихъ, стояла бочка на двухколескѣ, съ поднятыми вверхъ коротенькими оглоблями. Одинокимъ, широкимъ и низкимъ входомъ рабочіе вошли въ темный корридоръ, изъ котораго одна дверь, запертая замкомъ, вела въ складъ, а другая — въ помѣщеніе для сторожа, что видно было по надписямъ на дверяхъ. Этою послѣднею дверью рабочіе входили въ большую комнату, ярко освѣщенную огнемъ топившейся печки, стоявшей почти по срединѣ комнаты. Они входили, крестились на образъ и безъ поклоновъ говорили: „Здраствуйте вамъ! Вечера добраго Степановнѣ!“ — обращаясь къ женщинѣ, стоявшей у печи и занимавшейся стряпней. Женщинѣ было лѣтъ за сорокъ; лицо ея было некрасиво, морщинисто, глаза — большіе и тусклые, сама — небольшаго роста, широкая и мясистая.

— Гляди, Степановна, жильца новаго привели! — сказалъ дядя.

Женщина не отвѣчала на привѣтствіе рабочихъ и только послѣ словъ дяди обернулась и посмотрѣла кругомъ.

Рабочіе положили подъ давки молоты, а на лавки — свиты. Могутовъ стоялъ у дверей и разсматривалъ комнату. Комната была большая и квадратная. Близъ стѣны съ тремя окнами, выходящими на дворъ, стоялъ небольшой деревянный, простой, столикъ, около стѣнъ — такія же лавки, въ одномъ углу — кровать, покрытая старымъ ситцевымъ одѣяломъ и съ двумя грязными небольшими подушками, близъ кровати — шкафикъ, а около печи — длинный столъ, на которомъ лежалъ хлѣбъ, стояли деревянныя чашки, валялись деревянныя ложки. Надъ кроватью висѣлъ большой образъ, на свѣтлой ризѣ и оправѣ котораго только и играло весело пламя печи, а все остальное въ комнатѣ было угрюмо, бѣдно, грязно и даже стекла въ окнахъ были сѣры отъ слѣдовъ мухъ. На одномъ окнѣ стояла банка съ гераніуномъ, желтые и опущенные безжизненно внизъ листья котораго, казалось, плакали и надъ самими собою, и надъ одинокимъ молодымъ побѣгомъ, такимъ молоденькимъ, хорошенькимъ и зелененькимъ, но который долженъ скоро погибнуть въ сумрачной атмосферѣ комнаты, хотя онъ теперь и бойко посматриваетъ и какъ бы увѣряетъ, что у него достанетъ силъ и энергіи приспособиться къ окружающему мраку, что онъ не погибнетъ въ немъ.

— Баринъ будете? — сказала женщина, посмотрѣвъ на Могутова.

— Постой, мать! — подходя къ Могутову, говорилъ Дмитрій. — Я те за ѣдой ужо разскажу исторію въ акуратѣ, а теперь ты его не трошь… Поглядь — погляди, а замать — не замай, потому баринъ сморился, а я — за дядьку и перво-на-перво распорядокъ на хватерѣ дамъ.