Изъ-подъ моста, какъ балетная фея изъ-за кулисъ, выпорхнула хорошенькая лодка. У руля сидѣла дѣвушка, вся въ бѣломъ, съ распущенными свѣтлыми волосами и въ матросской шляпѣ, съ золотою надписью «голубка» на ободкѣ и съ двумя длинными, черными лентами, съ золотыми якорями на концахъ. За веслами сидѣли два молодыхъ мужчины, въ бѣлыхъ кителяхъ, съ погонами гвардіи, и въ бѣлыхъ фуражкахъ. Лодка шла быстро. Гребцы ровно и сильно налегли на весла и вѣтеръ шаловливо игралъ и волновалъ змѣйками волосы и черныя ленты шляпы рулеваго. Вѣтеръ дулъ на встрѣчу лодки.

— Впередъ, гребцы! — раздался звонкій голосъ дѣвушки у руля, а вѣтеръ подхватилъ его и понесъ по Невѣ, на мостъ и далеко, далеко. — Гребите, браво! Будетъ считать отъ моста вашъ капитанъ!..

Головка въ шляпѣ «голубка» оглянулась на мостъ.

Могутовъ вздрогнулъ. Онъ смотрѣлъ на лодку, и эта рѣзвая, живая барышня, повернувшаяся теперь лицомъ къ нему, была очень похожа на его Лелю, была вылитая его Леля.

— Леля, Леля! — закричалъ онъ во все горло, самъ не сознавая, что онъ дѣлаетъ, и, какъ шальной, схватился за перила моста, наклонился весь впередъ и еще разъ закричалъ, что было мочи:- Леля, Леля!.. Я — Гордюша! Узнай меня!

Голосъ его оборвался. Хорошенькая головка въ шляпѣ «голубка» смотрѣла на него, смотрѣли на него и гребцы, военные въ кителяхъ, опустивъ весла, а лодка двигалась сперва по инерціи впередъ, но все тише и тише, потомъ стала и начала неправильно пятиться назадъ. Прошла минута. Дѣвушка быстро повернула головку назадъ и, какъ ружейный выстрѣлъ, пронесся по рѣкѣ ея звонкій, молодой, пѣвучій крикъ: «впередъ!» Военные схватились за весла, дружно налегли на нихъ — и лодка понеслась. «Что за сумашедшій я человѣкъ, — продолжалъ думать Могутовъ. — Мало ли похожихъ есть на свѣтѣ?… Тамъ, тамъ, далеко отсюда, моя Леля, моя сестра! Здѣсь нѣтъ ея, — она бы нашла меня… А можетъ-быть ея и на свѣтѣ уже нѣтъ?… Что я за несчастный Макаръ, — зачѣмъ преслѣдуетъ меня горе-злосчастье?… Любилъ отца — и отецъ погибъ, погибъ опозоренный! Любилъ брата — и братъ погибъ, погибъ подъ розгами! Нашелъ самъ себѣ сестру, любилъ ее больше себя — и, навѣрно, погибла и ты, моя Леля, — погибла тоже не отъ радости и счастья!..»

Онъ тряхнулъ головой, хотѣлъ идти съ моста, но ноги не двигались, а глаза все смотрѣли на лодку. Лодка неслась скоро, вотъ она видна уже съ моста чуть-чуть, вотъ совсѣмъ не видать лодки, а онъ все стоитъ, въ глазахъ его мелькаетъ лодка; онъ видитъ Лелю въ лодкѣ у руля, въ шляпѣ съ распущенными волосами; онъ слышитъ ея звучный, пѣвучій крикъ «впередъ!» — и не военныхъ онъ видитъ за веслами, а себя и своего сожителя Коптева, и быстро несется лодка подъ ударами веселъ въ ихъ могучихъ рукахъ, и вотъ едва видна она, вотъ и совсѣмъ не видно лодки…. Какой-то туманъ заволокъ его глаза…

«Какъ мнѣ ѣсть хочется!» — отходя отъ моста, оказалъ онъ громко и, пройдя мостъ, вошелъ въ первую мелочную лавочку. За прилавкомъ сидѣлъ рябой лавочникъ, въ рубахѣ на выпускъ и въ растегнутомъ жилетѣ вмѣсто сюртука.

— Дадите мнѣ три фунта хлѣба полубѣлаго и два фунта ветчины за это портмоне? — сказалъ Могутовъ, показывая лавочнику не новый, но совершенно цѣлый портмоне, за который онъ полгода назадъ заплатилъ рубль двадцать копѣекъ.

Лавочникъ взялъ портмоне, осмотрѣлъ его снаружи, открылъ, осмотрѣлъ внутри, засунулъ въ каждое отдѣленіе пальцы и долго возился ими тамъ; потомъ вынулъ изъ своего кармана грязный, старый, маленькій портмоне и долго посматривалъ то на свое, то на Могутовское.

— Можно, — сказалъ одъ наконецъ и началъ перерѣзывать цѣлый хлѣбъ пополамъ.

— Три фунта съ осьмой, да пущай, — сказалъ лавочникъ, взвѣсивъ одну половину хлѣба. — Два фунта съ лишнимъ, да пущай, — сказалъ онъ опять, когда отвѣсилъ кусокъ ветчины.

«Вотъ теперь сядемъ подъ деревомъ, да и закусимъ», — думалъ Могутовъ, выходя изъ лавки съ хлѣбомъ и ветчиной, завязанными въ носовой платокъ… Онъ сѣлъ подъ деревомъ въ Петровскомъ паркѣ. Мѣсто не было глухое, видна Малая Нева, шагахъ въ тридцати — шоссе на Петербургскую сторону, по шоссе двигались, хотя и не часто, проѣзжавшіе и пѣшеходы. Онъ сидѣлъ лицомъ къ шоссе и ѣлъ хлѣбъ и ветчину, поглядывая по сторонамъ. Ему хотѣлось не думать о Лели и, глядя на людей, возбудить въ головѣ мысли не о себѣ и не о ней; но не слушалась голова и только Лелей была волна она.

«Какъ бы я то прокатилъ тебя, Леля, въ такой лодочкѣ!.. Я бы не занимался для себя только, а работалъ бы на сторонѣ: давалъ уроки, чертилъ, переписывалъ…. Зарабатывалъ бы еще рублей тридцать пять, а на пятьдесятъ, шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ мы съ тобой славно зажили бы… Какой бы я тебя умницей сдѣлалъ! Ты бы брала уроки музыки, упражнялась въ языкахъ, а тамъ и сама помогала бы заработывать деньги: ты вѣдь у меня умницей была, доброй, послушной и смѣлой…. Черезъ три года — конецъ ученію, я — техникъ, и хорошій техникъ, вольный казакъ, дорога широкая…. Но отчего же нѣтъ тебя? Отчего не пишешь ты къ Гордюшѣ?… Ушла, навѣрно ушла, изъ С-ля. Но гдѣ же ты, моя дорогая? Жива ли? Или…» Голова его сама собой наклонилась, челюсти перестали жевать, лицо стало злымъ, руки безсознательно сжимали хлѣбъ и ветчину…. Онъ тряхнулъ головой, началъ скоро и жадно ѣсть и пристально всматриваться кругомъ. Онъ смотритъ на рѣку; но широкая, покрытая блестящею зыбью, рѣка не вызываетъ въ немъ мыслей. Онъ смотритъ на берегъ, видитъ у берега лодку — и въ головѣ опять рисуется лодочка съ рулевымъ въ шляпѣ «голубка», но онъ силой гонитъ прочь и лодочку, и рулеваго.

«Не примутъ ли меня дней на десять въ перевозчики? — говоритъ онъ громко. — Я пробовалъ грести въ Колпинѣ,- кажется, хорошо… Вотъ поѣмъ, отдохну, да и отправлюсь на набережную… Сперва нужно къ Уржумцеву. Хорошо, если есть деньги, а если нѣтъ?… И безъ денегъ уйду пѣшкомъ. Тамъ регулярно уже устроимся, мысли глупыя не полѣзутъ въ голову».

Онъ смотритъ направо отъ себя и видитъ правильные ряды крупнаго гранита — камня, сложеннаго въ полукубики, а позади — человѣкъ десять рабочихъ, въ однѣхъ рубахахъ и шароварахъ, съ подвязанными мочалою волосами, чтобы вѣтеръ не забрасывалъ волосъ на глаза, съ обвернутыми въ тряпки ногами. Они брали камни, клали ихъ между ногъ и разбивали ихъ желѣзными молотами.

«Попробую я камень бить съ ними, — громко говорилъ онъ. — Пойду, разспрошу, и если что, то и того… Не вздумай только, мой милый, съ ними такъ разговоривать, — Боже тебя сохрани! Говори рѣчью, какая у тебя есть: ложь — всегда ложь, т. е. вещь никуда негодная…» И онъ, завернувъ остатокъ хлѣба и ветчины въ платокъ, направился къ рабочимъ у камней.

— Богъ въ помощь! — сказалъ онъ, подойдя, къ рабочимъ.

— Спасибо!.. Благодаримъ покорно! — сказали въ отвѣтъ нѣкоторые изъ нихъ.

Онъ началъ разсматривать рабочихъ. Наклоненныя лица ихъ плохо видны и онъ прежде всего увидѣлъ ихъ темно-желтыя, грязныя груди, видныя чрезъ разстегнутый воротъ рубахи, потомъ — голыя до локтей руки. Онъ сравниваетъ свои руки съ руками рабочихъ, такъ какъ все дѣло въ рукахъ при битьѣ камня. У трехъ рабочихъ были толстыя, сильно мускулистыя руки, которыя онъ находилъ гораздо сильнѣе своихъ, но руки остальныхъ кажутся ему почти такими, какъ и его. «Но у меня нѣтъ такихъ толстыхъ, налитыхъ кровью и такъ сильно выдавшихся изъ-подъ кожи жилъ, какъ у нихъ, — думаетъ онъ, продолжая разсматривать рабочихъ. — А работа не легкая!.. Какъ она окарявила ваши грязные пальцы и сколько пальцевъ со струпьями запекшейся крови! Какъ порваны на васъ рубахи и какое темно-желтое, грязное тѣло видно сквозь прорѣхи рубахъ!..»

Онъ старается разглядѣть ихъ лица, но видно только, что лица чисто-русскія, скуластыя, одно — съ большою, густою бородой, а у остальныхъ — небольшія, жиденькія бородки; у всѣхъ длинные волосы на головѣ и подвязаны мочалкой.

Прошло минутъ пять. Рабочіе молча дробили камень.

— Для-че опосля «Богъ въ помощь» «спасибо» сказываютъ, а нѣтъ, что «работать просимъ?» — сказалъ одинъ изъ рабочихъ, кладя молотъ. Онъ раздвинулъ широко ноги, поёрзалъ на сидѣньи, лѣниво всталъ, потянулся, поднялъ лицо вверхъ, посмотрѣлъ на солнце и, усмѣхнувшись, сказалъ:- «Хлѣбъ да соль», такъ — «милости просимъ», а «Богъ въ помощь», такъ — «покорно благодаримъ!» — Онъ посмотрѣлъ на Могутова и пошелъ, почесывая спину, въ лѣсъ.