„Пусть и это пронесется тучкой, — думала она, не желая возобновлять въ памяти того, что слѣдовало потомъ, послѣ обѣдни. — Пусть и это не разобьетъ меня, а тамъ…. Я буду его любовницей здѣсь, но тамъ, далеко отсюда, въ Петербургѣ или Москвѣ, а можетъ даже въ Парижѣ,- тамъ я буду богатой, красивой, умной и честной дѣвушкой. Я устрою такъ, что и здѣсь никто не будетъ знать, а тамъ…. я заставлю полюбить себя, я прикую къ себѣ того, кто мнѣ понравится; онъ будетъ молить меня быть его женой, хотя я сама скажу ему, что я уже не…. Что за пустяки! Развѣ не влюбляются во вдовъ? Не сходятъ съ ума отъ замужнихъ женщинъ?… Пустяки! Я ничего не потеряю, а пріобрѣту деньги. Потомъ — Петербургъ, Парижъ, консерваторія…. И я свожу съ ума мужчинъ или какъ примадонна, или какъ блестящая пѣвица театровъ буффъ, или какъ первая драматическая артистка…. А здѣсь?… Monsieur Орѣцкій, vous regardais sur moi fixement aujourd'hui, songez, cela pourrait vous nuire“.

Она встала и торопливо ушла изъ сада.

Могутовъ, возвращаясь отъ полицеймейстера, надумалъ не обращаться въ тотъ день съ своею просьбой въ Кожухову. Онъ не предполагалъ теперь застать его дома, а отрывать человѣка отъ дѣла въ канцеляріи для своей личной просьбы онъ не хотѣлъ. Возвратясь домой, онъ сейчасъ же, чтобы не забыть подробностей вкуса и желаній полицеймейстера, записалъ все слышанное отъ него, потомъ долго обдумывалъ записанное, а послѣ обѣда принялся дѣлать наброски на бумагѣ будущей усадьбы полицеймейстера.

— Можно войти? — раздался, въ шесть часовъ, за дверью гнусавый голосъ Переѣхавшаго.

Могутовъ всталъ и отворилъ ему дверь.

— Вы извините, что дѣлаю визитъ вечеромъ, но за то я чуть не во фракѣ,- здороваясь съ Могутовымъ, съ улыбкою на лицѣ, говорилъ Переѣхавшій. На немъ было почти новое, черное, суконное платье, очень просторное и очень длинное. — Фрака у меня нѣтъ, а то бы и его напялилъ, чтобы засвидѣтельствовать мое глубокое уваженіе къ вчерашней вашей правдѣ и логичности.

— Спасибо не за нарядный костюмъ, а за приходъ. У меня къ вамъ, кстати, и дѣло есть по части овинныхъ и другихъ сельско-хозяйственныхъ построекъ, — сказалъ Могутовъ, усаживая Переѣхавшаго къ столу.

— Значитъ, нужно поздравить съ успѣхомъ?… Отлично, очень радъ, — горячо пожимая руку Могутова, говорилъ Переѣхавшій. — Кто же: полицеймейстеръ или правитель? Вѣроятно, полицеймейстеръ. Кожуховъ по части сельскаго хозяйства ничего не понимаетъ. Вы разскажите по порядку. Очень интересно, какъ современная администрація принимаетъ человѣка вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ: это васъ такъ отрекомендовали въ бумагѣ изъ Питера….

Могутовъ подробно разсказалъ свое посѣщеніе полицеймейстера и, окончивъ, показалъ свои наброски. Переѣхавшій слушалъ внимательно и часто посматривалъ изъ-подъ очковъ на разсказчика. — „Характерный человѣкъ, — думалъ онъ:- на рекомендацію питерскую вниманія не обращаетъ, прослушалъ — и ничего, какъ есть ничего! Характеръ, сила, не намъ чета“.

— Прежде всего позвольте презентовать нашу ученую работу, — началъ Переѣхавшій, когда окончилъ Могутовъ, и, вынувъ изъ боковаго кармана сюртука довольно толстую брошюру, подалъ ее Могутову. Брошюра озаглавлена была такъ: „Культура льна и возможность фабричной переработки его въ Россіи. Диссертація на степень магистра сельскаго хозяйства кандидата Горигорѣцкаго института В. Переѣхавшаго“. Сверху заглавнаго листа брошюры было написано: „Гордѣю Петровичу Могутову отъ автора, въ знакъ глубокаго уваженія въ началу его дѣятельности въ родной глуши. Позвольте пожелать, чтобы конецъ отвѣчалъ началу и не походилъ на мой. В. Переѣхавшій“. — Ученые когда-то были! — продолжалъ Переѣхавшій, послѣ благодарности Могутова за презентъ. — Профессорами хотѣли быть! Были да сплыли… А мы и не были да сплыли… А вамъ съ удовольствіемъ готовъ служить насчетъ усадьбы добрѣйшему Филарету Пупліевичу. Оборудуемъ ее на славу!

И они, попивая чай, начали „оборудовать“ и, съ полнымъ уваженіемъ къ предмету, долго, подробно и не отвлекаясь въ сторону, бесѣдовали, какъ красивѣе, практичнѣе и дешевле расположить, устроить и построить все нужное для усадьбы, причемъ Переѣхавшій сообщилъ всѣ данныя для разсчета размѣровъ овиновъ, сараевъ, амбаровъ и т. д., и т. д.

Въ девять часовъ Переѣхавшій предложилъ пойти пройтись, такъ какъ погода прекрасная, ночь свѣтлая, да и для здоровья полезно.

— А знаете, что про васъ говорятъ въ городѣ? — спросилъ Переѣхавшій въ городскомъ саду.

— Послушаемъ, если скажете, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Говорятъ, что вы — самый развратный человѣкъ! Что если васъ не сослали въ каторгу, то только благодаря милости начальства, не пожелавшаго подымать скандальнаго дѣла.

— Безъ мотивовъ, или съ мотивами къ сему? — спросилъ Могутовъ, когда Переѣхавшій замолчалъ и посматривалъ на него изъ-подъ очковъ.

— Все есть. Цѣлая подробная исторія, Гордѣй Петровичъ! — взволнованно началъ Переѣхавшій и взволнованно же разсказалъ разговоръ члена по крестьянскимъ дѣламъ присутствія съ дамой, со многими добавленіями другихъ лицъ.

— То-то у меня полицеймейстеръ насчетъ исторіи въ женскомъ институтѣ спрашивалъ. А я думалъ, что и взаправду среди кисейныхъ барышень что-либо путное произошло, — равнодушно сказалъ Могутовъ.

— Чѣмъ вздумали шутить! Шутить такими вещами!.. Съ одной стороны вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, а съ другой — чуть не каторжный… Подлецы! И всѣ вѣрятъ! Вороновъ говорилъ, библіотекарь сообщалъ, Подосеновъ предупреждалъ о вредномъ сосѣдствѣ и наиподробно передавалъ… И говорятъ: „весь городъ говоритъ“… Подлецы! — взволнованно говорилъ Переѣхавшій и удивленно посматривалъ на Могутова. Его удивляло равнодушіе Могутова. Онъ не предполагалъ въ немъ умѣнья ловко маскировать свои чувства и не считалъ его за дурака, для котораго все — трынь-трава; онъ не принималъ его и за какого-нибудь опредѣленнаго фанатика, у котораго только смерть или одиночное вѣчное заключеніе могутъ вызвать, да и то не всегда, грусть, слезу и тому подобное, что бываетъ въ трудныхъ случаяхъ жизни на лицахъ обыкновенныхъ людей. Не предполагая ничего подобнаго и удивляясь во всякомъ случаѣ твердости характера Могутова, Переѣхавшій приписывалъ его равнодушіе къ исторіи, сочиненной о немъ, — молодости и самонадѣянности и счелъ своимъ долгомъ разъяснить ему его критическое положеніе.

— Предупреждаю васъ, Гордѣй Петровичъ, вамъ скверно придется жить, — говорилъ Переѣхавшій. — Среди нашихъ умныхъ палестинцевъ, имѣя такую некрасивую рекомендацію отъ начальства — безспорнаго авторитета для палестинцевъ, при такой страшной исторіи, которой вѣритъ весь городъ, — вамъ трудно, очень трудно придется жить.

— Поживемъ — увидимъ. А придется очень скверно, свяжутъ по рукамъ и ногамъ, можно убѣжать. И изъ каторги бѣгаютъ, — спокойно отвѣчалъ Могутовъ.

— Но куда бѣжать?… Гдѣ нѣтъ палестинцевъ? — все такъ же взволнованно спрашивалъ Переѣхавшій.

— Міръ — широкъ. Въ отчизнѣ тяжело, такъ въ Европѣ и Америкѣ полегче, — все такъ же спокойно сказалъ Могутовъ.

Переѣхавшій всталъ. „Тутъ не одна молодость и самонадѣянность, — думалъ онъ, устремивъ глаза на Могутова. — Тутъ не то…. А что же?“

— Васъ удивляетъ кое равнодушіе? — спросилъ Могутовъ. — Пережитаго было такъ много, оно такъ нѣжно касалось меня, что можно равнодушно ждать будущихъ благъ…. Голосъ его дрогнулъ; въ послѣднихъ словахъ слышно было что-то похожее на отчаяніе, злость, на вздохъ человѣка, котораго необходимость заставляетъ слѣдовать по извѣстному тяжелому пути.

Чуткій слухъ Переѣхавшаго уловилъ эту ноту грусти въ голосѣ Могутова — и съ устъ его, почти помимо его воли, полилась утѣшительная рѣчь.

— Правда, правда! — говорилъ онъ. — Правда, дорогой мой Гордѣй Петровичъ! Только моя разбитая физически и нравственно натура способна рисовать ваше положеніе Богъ знаетъ какимъ. Правда! Вы — сильный, здоровый человѣкъ; вы не женаты, — чего вамъ унывать? Поищите труда. Не даютъ — земля не клиномъ сошлась; плохо на родинѣ — міръ великъ. Правда, правда!.. Знаете, о чемъ я думаю теперь? Я бы хотѣлъ быть здоровымъ, я бы пошелъ тогда за вами…. Слушайте, Гордѣй Петровичъ! Я плохъ, но я еще могу быть кое на что полезенъ. Откройте мнѣ вашу душу, разскажите мнѣ ваше прошлое, ваши планы въ будущемъ, — и если я, какъ существо больное, не пойду за вами, то, на вашемъ походѣ, во время вашего привала, я буду ходить за вами, какъ старушка-няня, которая не перестаетъ любить, холить и нѣжить своего бывшаго пестуна, хотя пестунъ уже смѣется надъ ея сказками и, только вспоминая прошлыя ея ласки, дѣлится съ нею и глубокой думой головы, и сильнымъ трепетомъ сердца, что хоронилъ даже отъ друзей и пріятелей. Позвольте мнѣ быть вашей няней, Гордѣй Петровичъ! — горячо закончилъ Переѣхавшій свое утѣшеніе.