Обыкновенными и постоянными посѣтителями вечеровъ Духовскихъ были: военный докторъ, мужчина лѣтъ за тридцать, съ полковничьими погонами на оттянутыхъ назадъ и внизъ плечахъ, когда его спрашивали объ этомъ оригинальномъ положеніи его плечъ, онъ говорилъ: „это, батенька, ихъ чины вывихнули, за которые съ меня берутъ, а жалованья все только шесть сотъ рублей въ годъ даютъ“;- его жена, считавшаяся умной и начитанной барыней; она-то и убѣдила Духовскихъ и ихъ постоянныхъ посѣтителей читать часъ-другой что-нибудь современное на вечерахъ;- мать жены Духовскаго съ двумя дочерьми-невѣстами, очень похожими на хозяйку, и съ двумя гимназистками среднихъ классовъ, живущими у нея на квартирѣ;- отъ трехъ до пяти молодыхъ офицеровъ мѣстнаго полка, изъ которыхъ только одинъ, худой брюнетъ и городской риѳмоплетъ, Эксельбантовъ, бывалъ на каждомъ вечерѣ, а остальные чередовались и какъ поэтому, такъ и потому, что хозяинъ былъ для нихъ важный начальникъ, держали себя скромно и мало-замѣтно;- акцизный чиновникъ, недурной лицомъ, но черезчуръ серьезный и молчаливый мужчина. Орѣцкій, какъ помощникъ хозяина по службѣ, былъ также постояннымъ посѣтителемъ вечеровъ и онъ же превратилъ въ таковыхъ Лукомскаго и Воронова.

Во кромѣ этихъ, постоянныхъ, гостей всегда бывали на вечерахъ три или четыре семейныхъ пары, со взрослыми дочерьми, и одинъ или два солидныхъ чиномъ военныхъ, но не выше полковниковъ. Львовъ былъ первый разъ на вечерѣ и первый же разъ была на немъ Ирина Андреевна Тотемкина, гувернантка дѣтей дивизіоннаго генерала, первая красавица города, какъ говорили мужчины, и до странности оригинальная и до неприличія кокетливая, какъ говорили барыни, а барышни вторили имъ. Ей было восемнадцать или около того лѣтъ, она была выше средняго роста и отлично развита отъ густыхъ темныхъ волосъ на ея крупной головѣ до прекраснаго, дышащаго здоровьемъ и свѣжестью лица, до высокой груди, до полныхъ, округленныхъ рукъ съ продолговатыми пальцами и до красивыхъ маленькихъ ножекъ, которыя всегда были видны, такъ какъ она носила короткое платье, чѣмъ и отличалась уже отъ всѣхъ городскихъ барынь и барышень. Но что было самое прекрасное у Ирины Андреевны — это ея большіе, задумчивые, манящіе, блестящіе, темные глаза. Жизнь и блескъ этихъ глазъ отражались и на ея прекрасномъ лицѣ, и особенно на ея густыхъ, толстыхъ и длинныхъ черныхъ бровяхъ, скрадывая ихъ серьезность и величественную неподвижность. Барыни считали ее кокетливой до неприличія, а между тѣмъ она не вертѣла годовой, не измѣняла обыкновеннаго сложенія губъ, не щурила глазъ, не двигала бровями, какъ дѣлаютъ это почти всѣ барышни и барыни, желая, показать, что имъ весело, что онѣ игривы и увлекательны; но на ея крупномъ лицѣ постоянно сквозили жизнь, мысль, душа, — сквозили заманчиво, картинно, строго, съ незамѣтнымъ движеніемъ бровей, съ незамѣтнымъ измѣненіемъ губъ, но съ выразительной игрой въ глазахъ.

Вечера у Духовскихъ не были веселы, умны или оригинальны, но только уютны, походили на сѣренькую осень безъ солнца, но и безъ дождя. Въ семь часовъ всѣ садились за длинный столъ, уставленный закусками и прочими принадлежностями чая, причемъ хозяинъ помѣщался на одномъ концѣ стола, хозяйка — на другомъ, гдѣ шумѣлъ самоваръ, гости женскаго пола — по обѣ стороны хозяйки, а мужскаго пола — по обѣ стороны хозяина. Лакей, солдатъ въ штатскомъ сюртукѣ, разносилъ чай, наливаемый хозяйкой, и за столомъ начинался отдѣльный разговоръ мужчинъ и дамъ. Дамы передавали: кто кого видѣлъ, что при этомъ особеннаго замѣтилъ, о чемъ особенномъ шелъ при встрѣчѣ разговоръ и т. д., хотя все разсказываемое было обыденнымъ и интересовало дамъ только потому, что не было ничего другаго, болѣе интереснаго, а дамы молчать не любятъ, да и неприлично молчать въ гостяхъ. Барышни то серьезно слушали, вставляя по временамъ свои коротенькія фразы, очень похожія на растянутое „да“ или на такое же „нѣтъ“, то тихонько шептались между собою, улыбаясь и украдкой поглядывая на мужчинъ, конечно, молодыхъ. Мужскіе разговоры малымъ чѣмъ отличались отъ женскихъ: сообщали новости, касавшіяся ихъ рода службы, хотя эти новости всѣ знали уже и прежде, передавали факты изъ газетъ, причемъ всѣ кивкомъ головы или словами: „да, да“, „о, да“, „читалъ“, „какже, читалъ“ — высказывали свое мнѣніе о передаваемомъ фактѣ. Когда факты газетъ исчерпывались, кто-либо говорилъ: „а что, если“, и т. д. — и передавалъ выводъ передовой статьи газеты, „куда?“ и т. д. — говорилъ другой и передавалъ содержаніе передовой статьи другой газеты; „нѣтъ“ и т. д. — говорилъ третій и поддерживалъ перваго, и проч. Но все шло чинно, безъ увлеченія, а молодые офицеры внимательно смотрѣли и слушали. О чемъ думали они въ то время? Учились ли они такту и самообладанію въ ходѣ преній, или они понимали это самообладаніе, этотъ тактъ, знали причину того и другаго и только воздерживались отъ порицанія и такта, и причинъ его?

Подъ конецъ чаепитія, спустя часъ отъ начала, разговоръ дѣлался общимъ между мужчинами и дамами. Втягивали мужчинъ въ дамскій разговоръ сами дамы, громко призывая своего Жана или Мишеля въ свидѣтели того, что говорилось женою Жана или Мишеля, хотя жена Жана или Мишеля говорила и теперь въ томъ же родѣ, какъ и въ началѣ чаепитія, когда свидѣтельства Жановъ или Мишелей однако не требовалось… Призванный въ свидѣтели не ограничивалъ своего свидѣтельства короткимъ утвержденіемъ или отрицаніемъ, а считалъ долгомъ громко и со всѣми подробностями передать то, что прежде передавалось только для дамъ женою Жана или Мишеля, причемъ жена поправляла своего мужа, когда тотъ при передачѣ упускалъ подробность…. Такимъ образомъ завязывался общій разговоръ.

Послѣ чаю всѣ отправлялись въ залъ. Барышни, по двѣ и по три въ рядъ, ходили вдоль залы, сопутствуемыя кавалерами изъ молодыхъ, и вели негромкій разговоръ насчетъ будущихъ баловъ, вечеровъ и другихъ развлеченій, или какъ проводили время на прошедшихъ подобныхъ развлеченіяхъ, причемъ кавалеры старались говорить шутливо, остро, а барышни старались улыбаться. Солидные мужчины и дамы садились въ залѣ группами, по двое и трое, и вели подобные чайнымъ разговоры, не касающіеся уже лично самихъ собесѣдниковъ. „Правда ли?“ и т. д., спрашивалъ одинъ и передавалъ сплетню объ его слушателѣ, который говорилъ „да“ или „нѣтъ“ и подробно доказывалъ, почему „да“ или почему „нѣтъ“, и т. д. Умѣющая пѣть или играть на фортепіано барышня, послѣ усиленныхъ просьбъ, садилась и пѣла салонный романсъ или играла такую же пьесу, при концѣ которыхъ всѣ хлопали, хвалили и благодарили, и т. д. Скоро появлялась хозяйка, распоряжавшаяся до того ужиномъ, и говорила: „Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли?“, и пожилые мужчины отправлялись въ гостиную за карточные столы, а въ залѣ риѳмоплетъ Эксельбантовъ бралъ новую книжку журнала, обыкновенно „Дѣло“, и читалъ изъ нея повѣсть или критическую статью, а всѣ остальные, разсѣвшись кучками, слушали и шепотомъ перебрасывались словомъ-другимъ или по поводу читаемаго, или сообщалась вдругъ пришедшая на умъ подробность новости, упущенная за чайнымъ столомъ, или говорился вновь измышленный комплиментъ, легкая острота и т. д.

Послѣ чтенія опять проводили часъ-другой такъ же, какъ и послѣ чая: пѣли, играли, гуляли по залѣ и вели тѣ же разговоры. Въ первомъ часу ночи хозяйка приглашала ужинать. Ужинъ состоялъ изъ холодныхъ закусокъ, куска говядины, въ видѣ жаркого или соуса, и сладкихъ пирожковъ. За ужиномъ проводили время такъ же, какъ и за чаемъ, только всѣ немного оживлялись, было болѣе шума, въ разговоры примѣшивались карты, читанная повѣсть или критическая статья и похвалы проведенному вечеру. Послѣ ужина барыни и молодежь обоего пола отправлялись по домамъ, а пожилые мужчины продолжали карточную игру часовъ до трехъ-четырехъ.

Такъ проводили вечера у Духовскихъ всегда, но въ описываемый нами день вечеръ у Духовскихъ не походилъ на осенній, сѣренькій, безъ солнца, но и безъ дождя день, а походилъ скорѣе на день такъ-называемаго бабьяго лѣта, когда ярко свѣтитъ солнце, когда не жарко, но тепло и пріятно. Происходило это по тремъ обстоятельствамъ. Во-первыхъ, была вербная, а не обыкновенная пятница, и приближались праздники Пасхи, что бываетъ разъ въ году, съ чѣмъ связаны шумныя приготовленія, новыя моды, наряды, новыя награды и производства, и все это не могло не повліять на проясненіе заурядности вечера, не могло не сообщить большей оживленности хозяевамъ и гостямъ. Во-вторыхъ, могутовская исторія и онъ самъ были такъ необычайны, сильно задѣвали собою и честь, и приличіе, нравственность и политику, были и пикантны, и возмутительны, и не могли не сообщить большей противъ обыкновеннаго говорливости, увлеченія и юмору Духовскимъ и ихъ гостямъ. Въ-третьихъ, и это самое главное, на вечерѣ была въ первый разъ Ирина Андреевна Тотемкина, которая и разогнала окончательно сумрачность, и вызвала собою осеннее солнышко бабьяго лѣта въ покояхъ Духовскихъ. Ея красивая фигура, ея полное жизни лицо, ея манящіе глаза, ея бойкій и смѣлый говоръ оживили мужчинъ, придали ихъ взглядамъ болѣе огня, ихъ движеніямъ — болѣе смѣлости и откровенности, ихъ улыбкамъ — болѣе искренности, ихъ словамъ — болѣе соли, ѣдкости, остроты. Женщины не хотѣли отставать отъ мужчинъ. Онѣ досадовали внутри на Тотемкину и на мущинъ, такъ замѣтно поглощенныхъ ею одною, но старались пустить въ ходъ всю силу ихъ ума, красоты и кокетства, чтобы казаться веселыми, игривыми, умными.