— Сапожникъ, Петръ Родіоновъ, арестованъ приставомъ первой части за драку на улицѣ и побои собственной его жены. Составленъ актъ для препровожденія къ мировому судьѣ,- отрапортовалъ полицейскій.

— Петръ Родіоновъ! — громко крикнулъ полицеймейстеръ.

Къ столу подошелъ плотный, средняго роста, мужчина, съ довольно красивымъ, но сильно обрюзглымъ лицомъ, съ синякомъ подъ однимъ глазомъ и съ серьгою въ одномъ ухѣ; онъ былъ не бритъ нѣсколько дней и одѣтъ въ старый и грязный костюмъ городскаго мѣщанина или ремесленника. Съ нимъ вмѣстѣ къ столу подошла женщина лѣтъ двадцати, когда-то недурная съ лица, съ задумчивыми и почти безъ блеска глазами, съ тонкимъ, правильнымъ носомъ и длинными бѣлыми зубами во рту, тонкія губы котораго были постоянно приподняты; одѣта она была въ городской костюмъ торговокъ, кухарокъ и т. д.

Подойдя къ столу, женщина упала на колѣни у ногъ полицеймейстера, обхватила ихъ руками и громко начала голосить; а мужчина, низко кланяясь, сипло, негромко и неразборчиво говорилъ:

— Виноватъ, простите, ваше высокоблагородіе…. Жена и дѣти… Не разорите, виноватъ.

— Смирно!.. Стать на ноги! — громко и внушительно сказалъ полицеймейстеръ.

Женщина встала и продолжала тихо всхлипывать, а мужчина замолчалъ и съ самой безсмысленною миной смотрѣлъ на полицеймейстера.

— Какъ это тебѣ не стыдно, Петръ, драться на улнцѣ, шумѣть, буянить? Да и съ кѣмъ драться? — съ собственной женой! Богъ велѣлъ жену любить и беречь, а ты бьешь ее. Нехорошо, стыдно! — говорилъ наставительно и съ чувствомъ полицеймейстеръ.

— Грѣхъ попуталъ…. Пьянъ былъ…. Виноватъ, простите, — съ тою же миной говорилъ Петръ Родіоновъ, а жена его хотѣла опять повалиться въ ноги.

— Не дѣлать! — громко сказалъ полицеймейстеръ. — Препроводимъ актъ къ мировому судьѣ,- ну, Петръ и просидитъ двѣ недѣли въ арестантской…. Теперь самое рабочее время, праздники подходятъ, каждый себѣ новую обувь торопится заказать, а Петръ — хорошій сапожникъ, а Петръ — въ арестантской, а жена и дѣти къ праздникамъ безъ денегъ… Стыдно, Петръ!

— Простите, ваше благородіе!.. Не разорите! — болѣе громко сказалъ Петръ и заморгалъ вѣками.

— Прости его, отецъ-благодѣтель! Дай, какъ люди, праздничекъ Господень провести. Пущай бы онъ дрался, а то я его въ кабакъ не пущала, онъ только пхалъ меня въ грудь, — въ горницу, значитъ, посылалъ, — плача, говорила женщина.

— Будешь еще разъ драться на улицѣ? — спросилъ, помолчавъ, полицеймейстеръ.

— Не буду! Въ жисть свою въ первой и послѣдній! — громко и оживляясь сказалъ Петръ.

— Ну, смотри! Полиція не шутитъ, — грозя пальцемъ, внушительно сказалъ полицеймейстеръ.

— Покорнѣйше благодаритъ, ваше благородіе! По гробъ жизни помнить будемъ! Праздники встрѣтимъ по-людски! — говорили Родіоновы и торопливо отходили отъ стола.

— Зайдешь ко мнѣ, тамъ жена дастъ работу, — сказалъ имъ вслѣдъ полицеймейстеръ.

— Слушаю-съ, — чеша въ затылкѣ и вздыхая, тихо отвѣчалъ Петръ.

— Кто еще? — обратился полицеймейстеръ къ полицейскому.

— Мѣщанинъ города К-наго, Гавріилъ Тихоновъ, пойманъ приставомъ второй части съ уворованнымъ имъ лоткомъ съ бубликами солдатской жены, торговки города, Секлетеи Васильевой. Составленъ актъ для препровожденія къ мировому судьѣ,- отрапортовалъ полицейскій.

— Гавріилъ Тихоновъ! — крикнулъ полицеймейстеръ.

— Я….- и къ столу бойко подошелъ молодой парень въ сильно порванномъ короткомъ лѣтнемъ пиджакѣ, въ холщевыхъ шароварахъ и безъ сапогъ. Лицо его было сильно худощаво, но глаза смотрѣли смѣло и упрямо.

— Безъ разговоровъ засадить его въ арестантскую впредь до дальнѣйшаго распоряженія мироваго судьи! — сказалъ полицеймейстеръ, посмотрѣвъ на Гавріила Тихонова.

— Пойдемъ за мной! — обратясь къ Тихонову, сказалъ полицейскій.

— Да за что же? Я не кралъ! Напраслина одна. Пьянъ былъ, взяли пьянаго, да въ арестантской сапоги украли и деньги вытащили изъ кармана, а послѣ еще въ воровствѣ обвиняютъ!..

— Пойдемъ! Чего даромъ болтать. Мировой судья разберетъ, — легко беря Тихонова за руку, говорилъ полицейскій.

— Ну, и пойдемъ! Тутъ денной грабежъ!.. Одно слово — полиція!

— Паспортъ есть? — сердито спросилъ полицеймейстеръ.

— А то нѣтъ? — Есть! Ошибкой должно не украли!.. Есть, небойсь!

— Веди, веди его! — сердито сказалъ полицеймейстеръ.

— Самъ пойду. Небойсь, не изъ трусливыхъ… Я не воръ! Самого обокрали. Выпилъ — эко грѣхъ!.. А грабить не позволено и самъ я — не воръ. Денной грабежъ… Одно слово — полиція! — дерзко и громко кричалъ уже у дверей Тихоновъ.

— А ты что?… Ступай сюда! — обратился полицеймейстеръ къ стоявшему у дверей мальчику, одѣтому въ нанковый халатъ и безъ сапогъ. Онъ выглядывалъ худенькимъ, тощимъ, но веселые глазки его блестѣли и мягкіе темные волосы на головѣ были причесаны и смазаны масломъ. — Ты за что приведенъ? — спросилъ полицеймейстеръ, когда мальчикъ подошелъ къ столу.

— Не могу знать, — съ дѣтскою наивностію отвѣчалъ мальчикъ, держа руку у пояса, какъ держалъ онъ ее тамъ и стоя у дверей.

— Врешь, плутишка! Укралъ, видно, что? Изъ части тебя привели? — спрашивалъ улыбаясь полицеймейстеръ.

— Изъ мироваго.

— А кто привелъ?… Городовой?

— Хозяинъ.

— А кто твой хозяинъ?

— Мавра Захарычъ.

— А за что онъ тебя, шельмеца, привелъ?

Мальчикъ принялъ ручонку отъ пояса и, поднявъ халатикъ, сталъ спиной къ полицеймейстеру. Штанишки его опустились, цодъ халатикомъ не было рубахи и на голой спинѣ мальчика, отъ плечъ до ногъ, видна была широкая синяя полоса, произведенная кнутомъ или палкою.

— Стань, чертенокъ, лицомъ! Подними штаны, плутъ! — смѣясь, сказалъ полицеймейстеръ.

Мальчикъ подобралъ дрянные холщевые панталоны и опустилъ халатикъ.

— Это онъ…. Палкой хватимши, — сказалъ мальчикъ, становясь лицомъ въ полицеймейстеру.

— За что-жь онъ тебя „хватимши“? — подражая мальчику, спросилъ полицеймейстеръ, продолжая улыбаться.

— Онъ пришелъ, а я подъ бѣгунками лежалъ. Онъ и полоснулъ…. А я бѣгунки чистилъ.

— А потомъ что было?

— Мировой до себя звалъ.

— Ну?

— Мировой глядѣлъ. Штраха наложилъ.

— На тебя?

— На хозяина.

— Ну?

— Ну, онъ сюда меня и приволокъ.

— За вихоръ?

— За шиворотъ.

— По улицѣ за шиворотъ велъ?

— На пролетку за шиворотъ стащилъ.

— Изъ дому?

— Изъ мироваго.

— Больше никого нѣтъ? — спросилъ полицеймейстеръ у возвратившагося полицейскаго.

— Нѣтъ-съ никого, — отвѣчалъ тотъ.

— Посадить его пока въ арестантскую! — показывая глазами на мальчика, сказалъ полицеймейстеръ полицейскому и вышелъ.

— Заснумши? — входя въ комнату, гдѣ въ томъ же положеніи сидѣлъ Бибиковъ, спросилъ полицеймейстеръ.

— Гдѣ заснумши! Все ефти дѣла въ головѣ…. Видалъ тамъ-то мово мальца? Вученика мово, Филаретъ Пупліевичъ, видалъ? — говорилъ медленно Бибиковъ.

— Видалъ… Видалъ, какъ ты его хватимши отъ плеча до самаго низа спины… Откуда это у тебя сила взялась?

— Пущай въ работу не спитъ! Нешто меня, въ ученіи бымши, не пороли? — Не разъ пробовалъ…. Ну, и человѣкомъ сталъ. Гляди, заведеніе свово имѣемъ, начальствомъ уважаемъ!.. А тутъ, поди грѣхъ какой: разъ хватимши, чуть въ арестантскую не угодилъ!

— Ты погоди рюмить! Я велю водки подать, а ты по порядку и толкомъ разскажи, какъ и что. Марѳа! — крикнулъ полицеймейстеръ и, когда явилась Марѳа, велѣлъ подать водки и икорки.

— Получилъ это я повѣстку изъ мироваго, опосля нынѣшняго дня дней десять будетъ, — разсказывалъ Бибиковъ. — Читаю. Вышло, зовутъ меня до мироваго, — за плохой харчь мировой на судъ зоветъ… А зоветъ меня мировой объ томъ, что скотина энтотъ, вученикъ хозяйскій, на свово хозяина въ энтомъ обиду принесъ…. Ну, я и осерчалъ, чуть не бѣгши въ заведеніе. Гдѣ подлая душонка, вученикъ Сашка, гдѣ? — спрашиваю. — Бѣгунки моетъ, — сказываютъ. Я на дворъ. Гляжу, а онъ, каторжный, подъ бѣгунками растянулся на брюхѣ, голову задрамши, да въ носу ковыряетъ… Ну, я его и полоснулъ…. Подлинно-чудо, самъ опосля дивился, откуда сила эфта…. Ажно смѣхъ пронялъ и злость прошла, — ловко, значитъ, полоснулъ.