Онъ досталъ изъ кармана жилета хорошенькіе, чистенькіе серебряные часы, съ особенною осторожностію открылъ ихъ и посмотрѣлъ на нихъ съ пріятною улыбкой.

— Десятый!.. Вамъ какъ разъ пора, — продолжалъ Переѣхавшій. — Полицеймейстеръ, послѣ рапорта у губернатора, пьетъ теперь чай дома. А вы на домъ и отправляйтесь: какъ будто съ визитомъ и желаете съ нимъ познакомиться, какъ съ хорошимъ человѣкомъ и вліятельнымъ гражданиномъ города, а о дѣлѣ — только въ концѣ, къ случаю-де пришлось. И Боже васъ упаси являться съ жалкой физіономіей и съ плаксивыми словами! Какъ можно болѣе самоувѣренности, бойкости и, главное, солидныхъ и умныхъ словъ. Мы люди дѣла, а не слова — девизъ всѣхъ теперь…. Ну, идите съ Богомъ и надѣвайте вашу шубу. Сегодня, впрочемъ, тепло, солнце весеннее, можно и въ пальто, но вы надѣвайте шубу, — это солиднѣе, да и я мелькомъ вчера замѣтилъ, что она у васъ внушительнаго вида….

Могутовъ протянулъ руку, но Переѣхавшій не принялъ ее, заявивъ, что когда онъ надѣнетъ шубу, то пусть зайдетъ къ нему и онъ дастъ ему для удачи визитовъ свою счастливую руку.

— Вотъ еще что, — давая свою счастливую руку и осматривая кругомъ и вдоль Могутова, когда тотъ явился въ шубѣ, продолжалъ Переѣхавшій:- Я забылъ сказать, что уроками, вѣроятно, вамъ не позволятъ заниматься. Мнѣ не позволили… Не знаю, какъ теперь. Но все-таки вы не настаивайте на урокахъ: ищу, молъ, технической работы, а за неимѣніемъ оной готовъ, пожалуй, и уроки давать.

— Да заразъ ужь и о перепискѣ упомянуть, — сказалъ Могутовъ, пожимая счастливую руку Переѣхавшаго.

Не успѣлъ онъ затворить за собою двери, какъ изъ комнаты Переѣхавшаго понеслись звуки веселаго марша.

— Экій чудакъ! Экій нервный! — сказалъ Могутовъ и двинулся обыкновенною походкой въ путь.

— Дома Филаретъ Пупліевичъ? — спросилъ Могутовъ у женщины, отворившей дверь въ квартирѣ полицеймейстера и одѣтой въ простой деревенскій костюмъ.

— Дома, — отвѣтила женщина и осмотрѣла его съ головы до ногъ.

— Можно видѣть?

— Вотъ туда! — указывая на немного отворенную дверь, сказала женщина и ушла въ другую дверь.

— Кто тамъ? — громко спросилъ полицеймейстеръ, когда Могутовъ снялъ шубу, протеръ очки и потомъ громко „обошелся съ помощію платка“.

— Можно васъ видѣть, Филаретъ Пупліевичъ? — спросилъ Могутовъ, подойдя къ двери.

— Войдите, — раздался голосъ полицеймейстера за дверью.

Полицеймейстеръ сидѣлъ у стола, за стаканомъ чая. Онъ не узналъ Могутова и, улыбаясь и нерѣшительно протягивая руку, вопросительно смотрѣлъ на него.

— Могутовъ, вчера пріѣхавшій студентъ! Согласно вашему приказанію явился къ вамъ.

— А…. было не узналъ…. Улыбка исчезла съ лица полицеймейстера и онъ пристально и серьезно посмотрѣлъ на Могутова. — „Вчера чортомъ какимъ-то выглядывалъ, а сегодня ничего особеннаго“, — подумалъ онъ далѣе и, обратясь къ стоявшему у дверей въ полицейской формѣ мужчинѣ, сказалъ: — Такъ сдѣлайте, какъ я сказалъ.

— Больше ничего? — спросилъ тотъ.

— Пока только! — отвѣтилъ полицеймейстеръ.

Полицейскій чиновникъ вышелъ.

— Гдѣ же вы остановились? — спросилъ полицеймейстеръ, вторично оглядывая Могутова.

— Въ нумерахъ полковницы Песковой.

— Хорошо…. Тамъ недорогіе нумера, но, кажется, грязновато, — тихо и какъ бы самому себѣ сказалъ полицеймейстеръ. — Вы должны будете являться во мнѣ каждую субботу въ это время.

— Хорошо, — стоя и смотря на полицеймейстера, отвѣчалъ Могутовъ.

— За что васъ сюда прислали? — немного погодя, спросилъ полицеймейстеръ и при этомъ сильно зѣвнулъ.

— Институтъ посылаетъ студентовъ четвертаго курса на практику, на заводы. Одинъ изъ моихъ товарищей посланъ былъ на пивоваренный заводъ. Онъ былъ человѣкъ тихій, серьезный, трудящійся, но одинъ изъ мастеровъ завода, ополяченный нѣмецъ, оклеветалъ его предъ директоромъ завода, а директоръ завода сообщилъ клевету институтскому начальству. Конференція института, не разобравъ дѣла и не спросивъ оклеветаннаго товарища, исключила его. Ему оставалось три мѣсяца до окончанія курса, мы знали его въ продолженіе четырехъ лѣтъ и рѣшительно ничего дурнаго не замѣтили за нимъ, — мы и заступились за него, просили отмѣнить наказаніе; но четверыхъ изъ насъ, въ томъ числѣ и меня, исключили и выслали изъ Петербурга.

— „Глазами не моргаетъ, стоить ровно, говоритъ не шибко и не путаясь, — какъ будто не вретъ“, — думалъ полицеймейстеръ, слушая разсказъ Могутова. — Сядьте! — сказалъ онъ громко. — „А можетъ ловко вретъ, напрактиковался? — думалъ онъ потомъ. — Зачѣмъ я его усадилъ? Впрочемъ, такъ-то лучше: надо его разнѣжить. Разнѣженный — все равно, что пьяный, какъ ни хитритъ, а непремѣнно проврется….“ Не хотите ли папироску? — указывая на ящикъ съ папиросами и улыбнувшись самымъ добродушнымъ образомъ, сказалъ онъ громко.

Могутовъ поклонился, сѣлъ, взялъ папироску и, закуривая ее, закашлялся.

— Я еще не умѣю курить, — какъ бы извиняясь за неловкость, сказалъ онъ. — Въ дорогѣ жандармъ научилъ.

— Ранѣе не сдѣлали привычки? Похвально. Теперь гимназисты курятъ! — съ укоромъ гимназистамъ сказалъ полицеймейстеръ. — „Что ты Лазаря корчишь? — думалъ онъ потомъ. — Къ хорошему табаку не привыкъ, такъ и закашлялся…. Кажись, не вретъ, — бросивъ пытливый взглядъ на Могутова, продолжалъ думать онъ: — куритъ какъ новичокъ…. А можетъ ловко притворяется?“ — Что тамъ еще за исторія случилась? — громко и экспромтомъ спросилъ полицеймейстеръ.

— Въ пересыльной тюрьмѣ меня навѣщали товарищи, такъ они передавали, что почти всѣ студенты института хотѣли за насъ заступиться, была сходка, крупно разговаривали съ директоромъ. Кончилось очень грустно: еще исключили восемь человѣкъ, а остальныхъ раздѣлили на группы и предупредили, что если опять будетъ сходка, то исключатъ первую группу.

— Больше ничего? — спросилъ полицеймейстеръ послѣ долгаго молчанія, во время котораго онъ рѣшалъ: вретъ или нѣтъ Могутовъ, и рѣшилъ, что, кажется, не вретъ.

— Больше я ничего не знаю, — отвѣтилъ Могутовъ.

— А въ женскомъ институтѣ при васъ произошла исторія?

— Я ничего не знаю!? — вопросительно отвѣчалъ Могутовъ. — „Неужели и эти кисейныя барышни, умѣющія только обожать красивыя рожицы, да кушать сургучъ и мѣлъ, вступились за правое дѣло? Вѣдь это седьмое чудо!“ — думалъ онъ при этомъ.

— У васъ сестра, кажется, есть въ институтѣ? Моя… дочь писала, что ея лучшая подруга имѣетъ фамилію Могутова. — Полицеймейстеръ спросилъ о сестрѣ экспромтомъ, не думая; по привычкѣ не довѣрять долго своему впечатлѣнію, сорвался у него вопросъ и поясненіе къ нему. — „Какъ ловко придумалъ! А у меня не то что дочери, а ни одной собаки знакомой нѣтъ во всемъ Петербургѣ!“

— У меня нѣтъ въ Петербургѣ родственниковъ, — отвѣтилъ Могутовъ. — „Ты — не родственница, ты — другъ, любовница, по чувствамъ братья мы съ тобой!“ — подумалъ онъ потомъ.

Полицеймейстеръ въ это время надумалъ окончательно, что Могутовъ не вретъ, что исторія съ институтками или чистая брехня, или въ ней онъ не участвовалъ и про нее ничего не знаетъ. — „Какъ ни молодъ и какъ ни глупъ, а все, зная, что у меня есть дочь въ Петербургѣ и что она могла подробно описать мнѣ всю исторію, — не сталъ бы отпираться, еслибы была правда. Выгородилъ бы себя, прикинулся бы святымъ да божьимъ, а объ исторіи бы упомянулъ“.

— А въ С-нскѣ у васъ есть родные? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ. Меня хотѣли отправить въ С-нскую губернію, гдѣ я окончилъ гимназію, но я просилъ послать меня сюда.

— А почему вамъ захотѣлось сюда? Вѣдь тамъ у васъ и родня, и знакомые есть, а здѣсь — какъ въ лѣсу?

— Родныхъ у меня и тамъ нѣтъ. Мать съ сестрами живетъ въ Ч-ской губерніи, у дяди. Знакомыхъ — тоже тамъ немного. Мнѣ не хотѣлось своимъ некрасивымъ пріѣздомъ мозолить глаза бывшимъ учителямъ и товарищамъ, да и работу техническую тамъ трудно найти, — степь….

— Стыдно? Положеніе некрасивое? Совѣстно?… А кто же вамъ велѣлъ мѣшаться не въ свои дѣла? Учились бы, кончали науки — и съ пользою для общества и государства, и счастливо для самихъ себя провели бы жизнь… Намъ ученыхъ нужно, — мы бѣдны учеными!.. Такъ нѣтъ, мѣшаются не въ свои дѣла, собираютъ сходки, попадаютъ подъ надзоръ!.. А потомъ некрасиво, стыдно на людей смотрѣть, пропадаютъ даромъ силы…. Жаль, жаль!.. И вамъ оставалось только три мѣсяца до окончанія курса? — спросилъ полицеймейстеръ, и спросилъ съ замѣтнымъ сожалѣніемъ.