— Пожалѣть или поскучать пришли? спросилъ онъ, улыбаясь, подавая руку пришедшимъ гимназистамъ.

— Скучно стало, что васъ, Илларіонъ Сергѣевичъ, нѣтъ въ пансіонѣ, такъ мы и пришли сами къ вамъ, сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.

— На гауптвахту? Впрочемъ, какъ сами видите, помѣщеніе не дурное: студенческую комнату въ Питерѣ напоминаетъ; разница только въ этихъ прутьяхъ въ окнахъ, а величина, кровать, два стула и столъ, — какъ въ студенческой комнатѣ.

— За что онъ васъ посадилъ сюда, Илларіонъ Сергѣевичъ? спросилъ Могутовъ.

Онъ шутливо передалъ свой разговоръ съ попечителемъ.

— Почему на стѣнахъ видна пыль, почему не блестятъ полы, на кроватяхъ не совершенно свѣжее бѣлье? и т. д. спрашиваетъ у меня попечитель. Отвѣчаю, что де гимназія представлена предъ очи его превосходительства въ будничномъ своемъ видѣ; что къ его пріѣзду ни одного гвоздя нигдѣ не вбито и нигдѣ лишній разъ, противъ обыкновеннаго, не потерли шваброй половъ; что три года назадъ, ваше превосходительство, изволили бывать ежедневно въ гимназіи и, вѣроятно, изволили замѣтить перемѣну къ лучшему теперь. Что? крикнулъ онъ. Почему я могу знать, что не усиленно прибранную гимназію показываете вы мнѣ въ такомъ видѣ? — Прикажите, ваше превосходительство, отвѣчаю я, провѣрить бѣлье, платье, кухню; спросите тѣхъ, кто бываетъ каждый день въ гимназіи. О томъ, каковы у васъ порядки, я уже знаю кое-что, отвѣтилъ онъ. Теперь провѣрять васъ у меня нѣтъ времени, а пока вы должны немедленно отправиться на трое сутокъ на гауптвахту и немедленно же подать прошеніе о вашемъ увольненіи. Я просилъ позволенія подать прошеніе послѣ экзаменовъ, такъ какъ до нихъ остаюсь всего два мѣсяца. Это увидимъ, отвѣтилъ попечитель.

— Вотъ вамъ и весь разговоръ, сказалъ въ заключеніе Сидоровъ.

Гимназисты молчали. Сидоровъ закурилъ папироску.

— А я бы на вашемъ мѣстѣ, Илларіонъ Сергѣевичъ, не пошелъ подъ арестъ! энергично сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.

— Почему? улыбнувшись, спросилъ Сидоровъ.

— Потому, что за правду не наказываютъ! еще болѣе энергично отвѣчалъ тотъ же гимназистъ.

— Но за правду сплошь и рядомъ страдали и страдаютъ, сказалъ Сидоровъ, и не улыбка, а скорѣе чуть-чуть злая усмѣшка, пробѣжала по его лицу. — Но дѣло не въ этомъ, господа, продолжалъ онъ. Грустно то, что тучи начинаютъ опять, какъ будто, заволакивать было прояснившееся небо нашей родины…. И онъ говорилъ своимъ гостямъ о польскомъ возстаніи, начатомъ польскимъ панствомъ, начатомъ въ видахъ узкихъ, чисто барскихъ интересовъ, а, между тѣмъ, это дѣло приписываютъ русской молодежи, русскимъ либеральнымъ людямъ…. говорилъ о петербургскихъ пожарахъ, которые тоже приписываютъ молодежи и либераламъ, а, между тѣмъ, ни въ возстаніи пановъ, ни въ петербургскихъ пожарахъ эти люди совершенно неповинны. Эти люди желаютъ блага родинѣ, чтобы родина была не хуже другихъ государствъ, была также умна и богата, какъ Европа; но они желаютъ достигнуть этого не путемъ поджоговъ и возстаній, а путемъ распространенія просвѣщенія, знанія, правды въ народѣ и въ обществѣ, путемъ обнаруживанія злоупотребленій, воровства, неправды, лжи, которыя, благодаря почти трехсотъ-лѣтнему тяготѣнію крѣпостнаго права, глубоко укоренились у насъ всюду, — въ судѣ, въ семействѣ, въ интимномъ разговорѣ, въ литературѣ и даже въ наукѣ. По его словамъ, во всей русской поэзіи не было еще героя, чуждаго лжи. Инсаровъ — правдивъ, но онъ болгаринъ, а Онѣгины, Печорины, Обломовы, Рудины, Бельтовы — полны ложью. Базаровъ — почти безъ лжи. По его характеру, ложь должна быть чужда ему, хотя Тургеневъ и навязалъ ему ея нѣкоторое количество; но вѣдь Базаровъ и есть плохое изображеніе современной молодежи, которую, вмѣстѣ съ либеральными людьми всѣхъ возрастовъ, и обвиняютъ въ поджогахъ и польскомъ бунтѣ, и возбуждаютъ правительство къ преслѣдованію ея. Это грустно, хотя и понятно. Людей неисковерканныхъ, смѣлыхъ, честныхъ, правдивыхъ очень мало, а продуктовъ крѣпостнаго права очень много; немудрено, что этому большинству противны люди не похожіе на нихъ, желающіе добра родинѣ, а не имъ, своимъ отцамъ; немудрено, что они клевещутъ на молодое, чуждое лжи и узкаго эгоизма, поколѣніе; но грустно то, что эти люди, враги реформъ и прогресса родины, начинаютъ высоко поднимать свою голову, начинаютъ прибирать въ свои руки вліятельныя должности, начинаютъ громко требовать чуть не возобновленія крѣпостнаго права. Онъ не вѣритъ въ возможность поворота назадъ; но груститъ и боится, что, благодаря крѣпостникамъ, снова выплывшимъ на жизненную арену дѣятельности, движеніе впередъ русской жизни сильно затормозится; боится и груститъ, что благодаря заторможенію жизни, горячія молодыя головы, полныя желанія добра рорнѣ, полныя желанія работать на пользу родинѣ, бросятся, дѣйствительно, въ активную борьбу съ тормазомъ жизни и, конечно, будутъ погибать безслѣдно. А между тѣмъ, у насъ мало людей честныхъ, любящихъ не эгоистически свою родину, готовыхъ исключительно работать для нея; а между тѣмъ, мы сильно отстали отъ Европы, намъ надо торопиться, мы можемъ такъ отстать, что прежде чѣмъ успѣемъ сравняться съ народами Европы, эти народы поглотятъ насъ, заполонятъ насъ, безъ войны или войною сотрутъ съ лица земли.

— Но мнѣ что-то говоритъ, что грусть и боязнь мои напрасны. Реакція далеко не пойдетъ, молодое поколѣніе будетъ благоразумно, — потерпитъ, но не начнетъ борьбу на явную свою погибель, — потерпитъ, но останется при этомъ правдивымъ, честнымъ, любящимъ родину и родной народъ болѣе всего, гораздо болѣе самихъ себя. И вы, господа, будете такими людьми! Вы никогда не будете лгать!

Такъ кончилъ Сидоровъ свою длинную бесѣду на гауптвахтѣ, и гимназисты, прощаясь съ нимъ, крѣпко жали его руку.

Было темно, когда они возвращались съ гауптвахты въ гимназію. Небо было покрыто сплошной тучей, моросилъ густой и мелкій дождикъ; въ степи шумѣлъ сильный вѣтеръ и доносился до города и оврага протяжнымъ и заунывнымъ воемъ, визгомъ, стономъ.

— А что, если пустить каменюку вонъ туда? сказалъ одинъ изъ гимназистовъ, указывая рукой на домъ, мимо котораго они шли, и въ которомъ остановился попечитель, и окна котораго были ярко освѣщены.

— А что убѣжать отлично можно, — темно, сказалъ другой.

Всѣ остановились противъ дома. На улицѣ не было ни души; фонари, чуть не на полверсту одинъ отъ другаго, не горѣли, а какъ звѣздочки, едва мерцали въ туманѣ мелкаго дождя; стоны степнаго вѣтра носились по оврагу.

— Бросить камень и убѣжать — дѣло не честное! какъ бы въ раздумьи, сказалъ Могутовъ. И вы будете такими людьми! Вы не будете никогда лгать! какъ-бы повторяя слова Сидорова, сказалъ онъ далѣе.

Гимназисты пошли отъ дома.

— Я даю слово никогда не лгать! громко сказалъ одинъ изъ нихъ.

— И я! вскрикнулъ другой.

— Друзья! дадимъ другъ другу руки и никогда не будемъ лгать! пародируя стихи Плещеева, но громко и горячо, сказалъ третій.

— Дадимъ, дадимъ руки!

— Поклянемся!

— Давай руку, Могутовъ!

Такъ кричали гимназисты и жали другъ другу руки въ темнотѣ, подъ мелкимъ густымъ дождикомъ, при сильномъ вѣтрѣ въ степи, вой и стонъ котораго носились по оврагу и улицамъ города.

Послѣ этой, промелькнувшей въ головѣ Могутова, сцены, онъ началъ засыпать. И снится ему послѣдній день его жизни въ городѣ С-лѣ, послѣднее воспоминаніе его гимназической жизни.

Средина августа. Жаркій, безоблачный, тихій день. Два часа. Близъ старой вѣтвистой яблони, сквозь густыя вѣтви и листья которой не пробиваются лучи солнца и не дѣлаютъ ни одного свѣтлаго пятна на землѣ, въ маленькомъ садикѣ торговки вырыта ямка; надъ ней два большихъ чугуна; подъ ними горятъ щепки, синенькій дымокъ которыхъ, смѣшавшись съ паромъ изъ чугуновъ, медленно поднимается вверхъ, подъ тихую воркотню кипящей воды въ чугунахъ и подъ слабый трескъ щепокъ, горящихъ подъ ними. Могутовъ, уже не въ гимназической формѣ, а въ парусиновыхъ брюкахъ и жилетѣ, въ красной кумачевой рубахѣ, безъ пиджака и безъ фуражки, съ длинными, успѣвшими отрости за каникулы, закинутыми небрежно назадъ, волосами, стоитъ около чугуновъ и, часто поднимая съ нихъ крышки, слѣдитъ за цвѣтомъ, варящихся въ чугунахъ, раковъ, чтобы по немъ опредѣлить конецъ варки. Подъ яблоней, вытянувшись во всю длину своего болѣе средняго роста, лежитъ Леля. На ней короткое, коленкоровое, коричневаго цвѣта, простенькое платье, безъ кринолина и юбокъ, одна рука ея, также вытянутая ровно, лежитъ вдоль нея, прижавъ платье и оттянувъ его въ одну сторону, назадъ, обрисовавъ формы ногъ, ступни которыхъ, обутыя въ простыя кожаные башмаки, безъ чулокъ, видны изъ-подъ короткаго платья до самыхъ щиколодокъ; другая рука ея, упираясь локтемъ въ землю, поднята вверхъ и, чуть-чуть согнутыми пальцами, поддерживаетъ голову. Возлѣ нея лежитъ открытая книга.