— Да, да! Второй — обманщикъ, а первый — честный человѣкъ! порывисто и громко отвѣтилъ Гордій.
— Такъ и мнѣ кажется… Послушай же, что будетъ дальше, болѣе оживленно, продолжалъ отецъ. — Бѣдный тягался съ богатымъ. Онъ пришелъ ко мнѣ и слезно просилъ помочь. Я зналъ его дѣло, оно было у меня въ столѣ. Онъ уже жаловался въ судъ, въ губернское правленіе и вездѣ проигралъ, а между тѣмъ онъ былъ правъ… Я пожалѣлъ его и написалъ ему прощеніе въ сенатъ. Я хорошо написалъ! Не спалъ ночи, каждое слово обдумалъ, каждую строку нѣсколько разъ передѣлывалъ, трое сутокъ рылся въ законахъ, — и вышло прошеніе хорошее. Я самъ зачитывался имъ!.. Сенатъ, послѣ моего прошенія, потребовалъ къ себѣ дѣло и рѣшилъ его въ пользу бѣдняка… Ну, какъ ты думаешь, хорошо я сдѣлалъ?
— Да, да, отецъ! и Гордій хватаетъ руку отца и крѣпко цѣлуетъ ее.
— А вышло, что скверно… Бѣдный сталъ богатъ и, угощая, по поводу другаго дѣла, совѣтника моего стола, хвалилъ меня и, по простотѣ, показалъ ему мое черновое прошеніе… По нашимъ законамъ, чиновникъ не имѣетъ права самъ сочинять прошенія по дѣламъ, которыя въ его столѣ… Совѣтникъ взялъ да и представилъ мое прошеніе губернатору… И вотъ, за это прошеніе меня прогнали со службы, при всѣхъ въ присутствіи назвали взяточникомъ, крючкодѣемъ!..
Отецъ гордо смотрѣлъ, глаза его разширились, онъ теперь далекъ былъ отъ грусти. Подъ вліяніемъ оправданія сыномъ, въ немъ зашевелился протестъ, заговорило возмущенное чувство правды. Но протестъ, геройство не могутъ долго владѣть чувствомъ и мыслями бѣднаго, обремененнаго семействомъ чиновника. Онъ скоро начинаетъ сознавать, что нѣтъ пользы отъ самовосхваленія, что его протестъ и гнѣвъ далѣе безлюднаго мѣста у собора не пойдутъ, а семья лишилась средствъ къ жизни, а жена будетъ пилить его каждую секунду, а по городу пойдетъ слухъ о немъ, какъ о взяточникѣ, и слухъ дойдетъ до дѣтей!.. И вотъ, бойкій шалунъ начинаетъ звать его Гордюшу, его единственнаго дорогаго друга-сына, — сыномъ взяточника!.. Нѣтъ, это тяжело! Это выше гнѣва на несправедливость!.. И какъ-то сразу пропадаетъ гнѣвъ, и только скорбь, тоска, жалость наполняютъ всего старика. И хлынули слезы изъ глазъ его, и бѣгутъ онѣ ручьями по щекамъ его, и онъ сидитъ безъ движенія, какъ статуя, изъ глазъ которой струится фонтанъ слезъ.
Гордій тоже сидитъ безъ движенія. Рядъ тревожныхъ вопросовъ, какъ рой пчелъ, закружились и зашумѣли въ его головѣ.
— Гдѣ же правда? Въ гимназіи нѣтъ правды. Гимназисты богатыхъ родителей безъ труда сидятъ на первыхъ партахъ; сильные бранятъ и бьютъ слабыхъ; юркій шалунъ избѣгаетъ порки, а его Вася, его худенькій, робкій Вася, умеръ отъ розогъ!.. Въ судѣ тоже нѣтъ правды! Его отецъ, вѣчный труженикъ, спина котораго согнулась отъ вѣчнаго сидѣнія за бумагами, — и вотъ онъ прогнанъ, этотъ богомольный тихій старикъ, прогнанъ со службы, прогнанъ, какъ крючкодѣй!.. Гдѣ же правда, гдѣ же правда?…
Но мысли мальчика принимаютъ другое направленіе, при видѣ слезъ отца, его убитой, окаменѣлой фигуры:- Вѣдь онъ правъ, чего же плакать? мелькаетъ у мальчика вопросъ; но, вмѣсто отвѣта, невольно лѣзетъ и ему въ голову мысль: что же будетъ съ матерью, дѣтьми теперь, когда отецъ не будетъ доставать денегъ?… И ему рисуются картины нужды, горькой нужды! И не можетъ онъ безъ слезъ видѣть этихъ картинъ, и рыдаетъ онъ безъ всхлипыванія, безъ вздоховъ, какъ отецъ, неподвижно сидя, и безцѣльно смотритъ впередъ, хотя слезы слѣпили глаза….
А осеннее солнышко уже дошло до горизонта, готовится скоро спрятаться и какъ бы дразнитъ природу. Смотри, молъ, природа, какое я хорошенькое, сколько силы во мнѣ и пожалѣй, что я скоро ухожу, поскучай обо мнѣ; вѣдь ты, природа, женщина, ты любишь веселье и смѣхъ, любишь перемѣны, долгая привязанность, даже красавца-солнышка, наскучаетъ тебѣ. Да, солнышко знаетъ это, и, яркое, широкое, какъ распустившійся павлинъ, поворачиваясь и опускаясь все ниже и ниже, испускаетъ снопы мягкихъ, не жгучихъ, пріятно-теплыхъ, заманчивояркихъ, кокетливыхъ лучей….
Смотритъ соборъ на солнышко, и горятъ его позолоченные куполы, и гордо посматриваютъ они на желѣзныя крыши домовъ города, что не умѣютъ они такъ свѣтло смотрѣть на солнышко, что только кое-гдѣ, какъ маленькія звѣздочки, сверкаютъ крыши тамъ, гдѣ краска соскочила съ нихъ…. Смѣется соборъ надъ каланчей полиціи, что, какъ дурная трава, вытянулась она и стоитъ, какъ оголенное отъ вѣтвей дерево на толстомъ пнѣ, съ окошками, какъ трещинами въ корѣ сухаго дерева, и съ сторожемъ въ черномъ плащѣ, какъ вороной на самой верхушкѣ того же оголеннаго дерева. И доволенъ соборъ, что солнышко какъ бы не обращаетъ вниманія на каланчу, что оно только невзначай, ошибкою, изрѣдка броситъ на каланчу снопъ слабыхъ лучей; и, чуть-чуть отразясь въ угольномъ окнѣ, не освѣщаютъ эти лучи каланчи, и стоитъ она скучная, высокая, худая.
Недоволенъ соборъ подгорною и ревнуетъ онъ ее къ солнышку. Ишь, вѣдь, какъ обняло солнышко сады и бѣлыя хатки въ подгорной! Какъ нѣжится оно въ зелени садовъ и какіе переливы оставляетъ на этихъ садахъ! Вонъ, какъ желтые цвѣты водяной кувшинки на темной водѣ заросшаго озера, разбросаны среди садовъ подгорной золотистыя кущи яблонь. Онѣ уже съ пожелтѣлыми листьями; но солнышко своими лучами прильнуло къ нимъ, а яблоньки обхватили лучи солнца своими объятіями, закрыли ихъ своими вѣтвями, и только листья выдаютъ поцѣлуи солнышка съ яблоньками, изъ желтыхъ сдѣлались красными, какъ румянецъ на щекахъ красавицы выдастъ жгучій поцѣлуй ея любовника… Вонъ цѣлыя рощи вишенъ. Онѣ уже совершенно безъ листьевъ и, какъ старыя кокетки, шалятъ и играютъ съ солнышкомъ: ихъ сѣренькая, тоненькая, гладко-обтянутая ноша блеститъ, но не краснѣетъ, а капельки клея, выступившія изъ трещинъ коры, горятъ, какъ алмазы перстней на сухихъ пальцахъ старухи…. Но болѣе всего нѣжится солнышко съ березками. Его лучи пронизываютъ жиденькія, стыдливо-опущенныя внизъ вѣточки березокъ, пробѣгаютъ мимо ихъ и ласкаютъ травку у корней; и скучаютъ, ревнуютъ вѣточки березокъ, и жалобно, безжизненно склонились онѣ своими головками, какъ бы стыдясь посмотрѣть на солнышко, какъ бы завидуя и любуясь счастьемъ травушки внизу; и жалко стало березокъ солнышку, и бросило оно на нихъ снопы шаловливыхъ лучей, но березки, какъ бы пугаясь нежданной ласки, стали блѣдными, бѣлая кожа ихъ еще болѣе побѣлѣла, какъ будто кровь отхлынула отъ воры, а лучи солнца, какъ бы довольные ихъ стыдливостью, сплошною массою слабыхъ блестокъ отражаются отъ каждой точки березокъ…
Не доволенъ соборъ и горами. Съ нимъ играетъ солнышко, какъ со школьникомъ, и какъ школьникъ, когда наставнику вздумается съ нимъ пошалить, — весь одна улыбка и радостная дрожь, такъ и соборъ горитъ и сіяетъ золотыми куполами, блеститъ стеклами въ окнахъ, отражаетъ свѣтъ и отъ священныхъ картинъ въ нишахъ, и отъ алебастровыхъ карнизовъ, и отъ водосточныхъ трубъ. А съ горами солнышко обращается, какъ съ солидными людьми. Какъ ровно, покойно, серьезно стоятъ горы! Онѣ сплошь одѣты темно-синею дымкою, и только вершины ихъ блестятъ и сверкаютъ, какъ сверкаютъ штыки далеко протянувшейся рати солдатъ, а Эльбрусъ, какъ герой-полководецъ въ блестящей каскѣ на высоко-поднятой головѣ, гордо стоитъ среди горъ….
Недоволенъ соборъ и начинаетъ онъ хмуриться, начинаютъ не горѣть огнемъ, а только — желтѣть его куполы, а солнышко, какъ-бы испугавшись гнѣва собора, взяло да и спряталось совсѣмъ… Но вмѣсто солнца взошла полная луна. И обрадовался ей соборъ, и опять, какъ школьникъ, шалитъ онъ съ луною, не обращая вниманія на то, что и луна лучше, солиднѣе смотритъ и, какъ будто, толковѣе разговариваетъ и съ горами, и съ садами, и съ домиками подгорной, чѣмъ съ нимъ, пятиглавымъ соборомъ.
— Тебѣ пора въ гимназію, сказалъ послѣ долгаго молчанія отецъ, лѣниво вставая.
Гордій тоже лѣниво поднялся и они пошли.
— Нѣтъ правды на свѣтѣ, сынишка! громко, какъ-бы не владѣя собой, началъ отецъ. — Какъ Содомъ и Гоморра провалится скоро русская земля, отъ воровства и преступленій…. [1] Видишь, сынишка, площадь съ казенными домами? Вонъ магазины провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій. Они должны поставлять хлѣбъ, сухари, крупу, сукно, холстъ, сапоги и все прочее для нашего войска, а развѣ тамъ это дѣлаютъ? Тамъ чиновники наживаютъ деньги, берутъ съ подрядчиковъ тысячи, сотни тысячъ, кладутъ ихъ себѣ въ карманъ, а войску доставляютъ вмѣсто сухарей — гниль съ пескомъ и кирпичомъ, вмѣсто сукна — дрянь, расползающуюся между пальцами, сапоги — изъ дрянной кожи съ кардонными подошвами, такіе же — рубахи, медикаменты, палатки. Что имъ за дѣло, что гибнетъ русское войско не отъ пуль и штыковъ врага, а отъ голода и холода, идущихъ отъ этихъ коммиссій! Чиновники наложили себѣ тысячи въ карманъ, имъ все равно. Развѣ они боятся суда?… И кто-же судить будетъ? Развѣ воръ можетъ судить вора! А кто не воръ? Гдѣ такой человѣкъ?… Вонъ уѣздный судъ, вонъ уголовная палата; но развѣ имъ можно позволить судить тѣхъ, у кого есть деньги! Они осуждаютъ только несчастныхъ крестьянъ, когда тѣ, выйдя изъ терпѣнія, бунтуютъ противъ помѣщиковъ. Помнишь, сынъ, какъ два года назадъ, мы отъ собора смотрѣли, какъ вонъ тамъ, изъ-за той горки, стрѣляли изъ пушекъ по возмутившимся крестьянамъ Каланторова?… А вонъ видишь, сынишка, полицію? Ты думаешь, она ловитъ воровъ, оберегаетъ жителей города отъ грабежа и насилія? Нѣтъ, мой глупый мальчикъ. Она сама воруетъ и держитъ на службѣ воровъ; но за то отлично бьетъ купцовъ, поретъ чуть не до смерти мѣщанъ и солдатъ ограбленной пожарной команды… Помнишь, сынишка, какъ въ прошлыя каникулы мы были съ тобой на пожарѣ? Пожарная команда пріѣхала безъ воды, съ дырявыми бочками, поломаннымъ насосомъ, порванною кишкой? За то, какъ ловко кварташки хлопали по лицамъ несчастныхъ водовозовъ, что медленно возили воду на своихъ заморенныхъ лошаденкахъ!.. А конецъ! Помнишь конецъ? Мы были около полиціи, когда пожарная команда возвращалась съ пожара. У одной бочки свалилось колесо съ дрогъ. — Пороть солдата — кучера! гаркнулъ полицеймейстеръ. Мы пошли скорѣе, но крикъ несчастнаго солдата долеталъ до насъ…. А вѣдь онъ старикъ былъ!.. Онъ лежалъ болѣе года хворый послѣ порки!.. Какимъ онъ страшнымъ смотрѣлъ потомъ, въ могилу глядя, но продолжая чистить конюшни!..
