— Гордюша, куры любятъ холодъ? спрашиваетъ Вася, когда Гордій бросаетъ урокъ за темнотой.

— Нѣтъ, Вася. Куры зимой сами лѣзутъ въ кухню.

— А зачѣмъ куры ложатся спать такъ высоко? Вѣдь чѣмъ выше, тѣмъ холоднѣе.

Опять оба мальчика молчатъ и опять, послѣ долгаго молчанія, отвѣчаетъ Гордій, что нужно спросить объ этомъ учителя естественной исторіи, который тоже иногда бываетъ добрый.

Совсѣмъ темно. Мальчики встали и, на перегонки, бѣгутъ на верхъ сада, откуда видѣнъ соборъ и почти вся подгорная. Тамъ, обернувъ лица въ собору, мальчики становятся на колѣни, и Гордій говоритъ громко ту же молитву, что и у собора, съ добавленіемъ просьбы о прощеніи грѣховъ, какъ имъ, мальчикамъ, такъ и всей ихъ семьѣ, а равно и всѣмъ людямъ, а Вася, молча, кладетъ частые поклоны. По щекамъ обоихъ струятся обильныя слезы, а у Васи выступили на щекахъ красныя пятна: кровь отхлынула отъ успокоившейся молитвою головы ребенка, разлилась по всему тѣлу и пятнами выступила на его худенькихъ щекахъ.

Молитва кончена. Мальчики садятся и, какъ будто усталые, молча отдыхаютъ послѣ молитвы. А предъ ихъ глазами, въ окнахъ закрытыхъ мглою домиковъ подгорной, зажглись огни, — какъ ихъ много и какъ они разбросаны!.. А на синемъ, безоблачномъ небѣ свѣтятъ и мерцаютъ звѣзды, — какъ онѣ манятъ и приковываютъ глаза мальчиковъ!.. А кругомъ — тишина, тишина отдохновенія, сна природы, когда ухо не слышитъ, но душа чувствуетъ дыханіе спящей жизни…. Вотъ на соборной колокольнѣ тихо и мягко бьютъ часы: одинъ, два… восемь, и опять все тихо… Вотъ раздается робкое, слабое пѣніе соловья, но гдѣ-то застучала ѣдущая телѣга, и все опять смолкло… Вѣтеръ шелестнулъ деревьями, показались по небу звѣзды, безъ шума пролетѣла летучая мышь… Соловей запѣлъ громко, ему отвѣчаетъ другой, третій….

Мальчики встаютъ и тихо идутъ въ домикъ….

Гордій въ четвертомъ классѣ и уже другой годъ казеннокоштнымъ пансіонеромъ; Вася прямо принятъ приходящимъ ученикомъ во второй классъ. Они учатся отлично; но Вася часто ловитъ галокъ, по выраженію учителя географіи. Осень. Идетъ урокъ географіи, въ классѣ тишина. Вася знаетъ урокъ, сидитъ смирно, но онъ невнимателенъ, онъ не смотритъ на доску, на которой виситъ географическая карта и по которой учитель водитъ пальцемъ, показывая границы Африки. Вася позабылъ или не могъ слѣдовать совѣтамъ Гордія, устремлять глаза безъ смысла, но сдвинувъ брови, на учителя или на доску; поэтическая головка Васи въ это время занята солнечными часами, имъ самимъ придуманными, — и глаза его не смотрятъ на доску, а наблюдаютъ тѣнь на стѣнѣ отъ рамы окна. Тѣнь рамы замѣтно приближается къ черточкѣ карандаша на стѣнѣ.

— Сейчасъ тѣнь дойдетъ до черточки, думаетъ въ это время Вася, — и будетъ звонокъ…. Сегодня будетъ вкусный обѣдъ: отецъ вчера принесъ денегъ…. Онъ скоро выучитъ послѣ обѣда уроки, въ пять часовъ нарветъ въ саду сливъ и яблокъ и понесетъ ихъ Гордюшѣ въ гимназію…. Въ половинѣ шестаго у пансіонеровъ рекреація, — и онъ пойдетъ съ Гордюшей, на верхнюю галлерею, сперва походятъ тамъ, онъ скажетъ Гордюшѣ уроки, Гордюша поправитъ…. Потомъ они вмѣстѣ будутъ смотрѣть съ верхней галлереи, какъ бѣгаютъ на дворѣ и играютъ въ мячъ гимназисты…. Будутъ смотрѣть на горы, на орликовъ, что, какъ мертвые, распростерши крылья, висятъ въ воздухѣ….

— А гдѣ я показывалъ пальцемъ? Я тебя, галко-ловъ, спрашиваю! говоритъ учитель злымъ и громкимъ голосомъ и тащитъ Васю къ доскѣ.

Вася блѣденъ; на его высокомъ лбу жилки налились кровью, глаза широко раскрыты. Онъ хочетъ сообразить, найти границы Африки, — вѣдь около границъ Африки учитель водилъ пальцемъ.

— А ты не лови галокъ! Смотри на доску, не давая сообразить Васѣ, продолжалъ учитель. Маршъ въ сѣкущую, галко-ловъ!

Воскресенье. Гордій торопливо идетъ изъ гимназіи въ отпускъ домой. Путь его не близокъ. Онъ, чуть не бѣгомъ, идетъ по глухимъ улицамъ и скромно, и ровно, какъ сказано въ его отпускномъ билетѣ, идетъ по главнымъ улицамъ. У него тревожный взглядъ, а въ головѣ рой мыслей.

— Почему съ четверга не ходитъ въ классъ Вася? Не боленъ-ли онъ? Онъ такой худенькій, блѣдный, — трудно-ли заболѣть, такъ легко простудиться…. А можетъ дома кто заболѣлъ? Нѣтъ, дома народу много, — Васю не будутъ держать…. Но ты скоро, поправишься, мой дорогой, мой худенькій братишка! Я не отойду отъ тебя сегодня, буду разсказывать тебѣ, читать буду, — ты заснешь, сонъ укрѣпитъ тебя, ну, ты и поправишься….

Онъ вбѣгаетъ въ комнату. Его встрѣчаютъ сестры и сообщаютъ, что Вася боленъ, сильно боленъ, лежитъ въ безпамятствѣ съ четверга, и докторъ сказалъ, что если онъ сегодня не поправится, то — умретъ. Онъ входитъ въ маленькую комнатку, почти темную отъ закрытаго платкомъ окна, и съ трудомъ различаетъ лежащаго на постелѣ Васю. Вася лежитъ безъ движенія, блѣдный, съ засохшими, потрескавшимися губами, разбросанными рученками и съ громадной головой: она обрита, на ней положена мушка, она натянула уже пузырь и такъ сильно увеличила голову больнаго…. Около постели, сгорбившись, сидитъ отецъ, устремивъ глаза на больнаго сына. Онъ не замѣтилъ, какъ вошелъ Гордій; онъ принялъ его за одну изъ дочерей, и онъ отстраняетъ Гордія; рукой, какъ бы говоря, что онъ самъ будетъ ухаживать за больнымъ, чтобы не подходили къ нему…. Отецъ замѣтилъ ошибку, и Гордій въ объятіяхъ отца, м слезы, неудержимыя слезы бѣгутъ изъ глазъ старика отца и изъ глазъ молодаго, четырнадцатилѣтняго сына.

— Онъ сегодня къ вечеру поправится, тихо говоритъ отецъ, послѣ долгаго, безмолвнаго рыданія. Докторъ сказалъ, что сегодня молодыя силы возьмутъ верхъ, будетъ кризисъ…. Меня не было дома, когда онъ пришелъ изъ гимназіи. Мать говоритъ, что онъ пришелъ блѣдный и прямо легъ на диванъ…. Когда я пришелъ со службы, онъ уже былъ безъ памяти и весь въ жару. Я его раздѣлъ, думалъ — простудился мальчикъ, — положилъ въ свою постель, заперъ дверь на ключъ, самъ сѣлъ у дверей и никого къ нему не пускалъ: вѣтеръ не будетъ заходить, онъ поспитъ, успокоится и будетъ, Богъ дастъ, здоровъ…. Наступила ночь. Онъ началъ кричать. Я сѣлъ около него, а онъ началъ махать рученками, какъ будто убѣжать хочетъ. Я его легонько удерживаю и стараюсь разобрать, что онъ кричитъ. «Не буду! Я буду, ей Богу, буду смотрѣть на палецъ! Я умру!» — вотъ только это и кричалъ…. Въ пятницу утромъ замолкъ, и вотъ такъ лежитъ до сихъ поръ…. Ходилъ самъ за докторомъ и, спасибо ему, сейчасъ пришелъ, — это въ пятницу утромъ, — прописалъ что-то, но не осматривалъ, а только руку къ головѣ приложилъ…. Былъ опять въ субботу, а сегодня утромъ пришелъ съ цирюльникомъ, голову обрилъ, мушку на голову положилъ и сказалъ, что къ вечеру поправится, — будетъ кризисъ….

— Онъ умретъ, Гордюша! помолчавъ немного и какъ бы не владѣя собой и потому громко, вскрикнулъ отецъ. Докторъ спросилъ: сколько у меня сыновей? Я сказалъ, что два, и онъ сказалъ, что сегодня вечеромъ у меня останется только одинъ сынъ….

Опять рыданія, долгія, молчаливыя рыданія отца и сына, казалось, слезы сами текли изъ ихъ глазъ, напряженно смотрящихъ на безжизненно лежащаго больнаго….

Отецъ и сынъ не отходятъ цѣлый день отъ больнаго. Къ вечеру Вася пришелъ въ сознаніе. Онъ открылъ глаза, мутные, безсмысленные глаза, и узналъ прежде всего Гордія. Онъ хотѣлъ вскочить съ постели, казалось, хотѣлъ броситься на шею Гордія, но отецъ удержалъ его рукою.

— Гордюша, началъ слабымъ, хриплымъ голосомъ Вася. Я умру…. Меня…. Я не шалилъ, Гордюша…. я зналъ урокъ…. Ты самъ сказалъ…. лучше нельзя, братишка…. Я не видалъ, гдѣ пальцемъ водилъ…. Я не вижу далеко….

На глазахъ больнаго мальчика показались чуть замѣтныя слезы. Онъ откинулъ голову, вздохнулъ, силился что-то еще сказать, но лицо конвульсивно подергивалось, рученки откидывались въ сторону, но словъ нельзя было разобрать. Онъ скоро умолкъ.

— Гордюша, заговорилъ черезъ нѣсколько минутъ больной. Вверху…. теплѣе…. чѣмъ внизу…. Тамъ ласточки шалятъ и дразнятъ ворона…. Тамъ орлики…. раскинувъ крылья висятъ… грѣются…. солнышко…. Христосъ на небѣ…. Я тамъ…. молиться…. Гордюша…. отецъ….