— Да?… Скажите, правда, что у Плитовыхъ есть долги? разсѣянно спросилъ Лукомскій.
— Не слыхалъ! удивленно сказалъ полицеймейстеръ. — Имѣніе ихъ не заложено, это я навѣрно знаю… Нѣтъ, долговъ, навѣрно, нѣтъ. Денегъ тоже большихъ нѣтъ, а тысяча — другая найдется. Да вѣдь вамъ это лучше извѣстно, Орестъ Ильичъ, — вы женихъ. Это весь городъ говоритъ, и если позволите поздравить.
— Наврядъ. Я слыхалъ, — есть долги, а я не охотникъ платить чужіе долги, хотя и очень интересовался mademoiselle Плитовой, зѣвая, сказалъ Лукоискій.
— Не ожидалъ, не ожидалъ! А вѣдь…
— Прощайте, мнѣ направо, сухо сказалъ Лукоискій.
— Желаю вамъ покойнѣйшей ночи, Орестъ Ильичъ! Не прикажете-ли проводить васъ?
— Нѣтъ, благодарю…
— Не ожидалъ, не ожидалъ! грустно повторялъ полицеймейстеръ, пока не дошелъ до своего дома — при полиціи, съ высокой, но покосившейся каланчей.
III.
Могутовъ проспалъ послѣ обѣда до восьми часовъ. Когда онъ всталъ, луна ласково свѣтила въ окна его комнаты, рисуя на полу слабыя тѣни оконныхъ рамъ, и ему захотѣлось пройтись. Онъ перемѣнилъ бѣлье, надѣлъ черный, почти новый, драповый костюмъ, какъ называютъ петербургскіе гостиннодворцы пиджакъ, брюки и жилетъ, когда все это одинаковаго цвѣта и одинаковой матеріи, — и, въ извѣстной уже намъ шубѣ и шляпѣ, вышелъ изъ номеровъ полковницы Песковой. Онъ пришелъ въ городской садъ и началъ гулять по немъ. Ночь была морозная, отъ луннаго свѣта тѣни деревъ переплетали дорожки сада и кругомъ было тихо: пѣшеходовъ — ни души, только издали доносился рѣдкій гулъ и стукъ ѣдущихъ гдѣ-то дрожекъ, да на окраинахъ города, въ разныхъ мѣстахъ лаяли и выли собаки. Въ окнахъ присутственныхъ мѣстъ было темно, въ губернаторскомъ домѣ горѣлъ ярко огонь у подъѣзда и въ двухъ крайнихъ окнахъ…
Могутовъ ни о чемъ не думалъ, вдыхалъ полной и здоровой грудью свѣжій ночной воздухъ, смотрѣлъ беззаботно въ заманчивую глубь аллей и дорожекъ и тихонько напѣвалъ малороссійскую пѣсенку о какой-то бѣдовой гетманшѣ: «Да и не такъ гетманъ, якъ гетмонска маты хоче нами, нами козаками, турка взвоевати. Да и ни взвоюе, тилько разратуе, тилько нами, нами козаками Дунай загатуе».
— А гдѣ бы тутъ газетъ почитать? вздумалось ему, когда ноги начали уставать, и онъ оставилъ садъ и вышелъ на главную улицу.
— Послушайте, обратился онъ къ мужчинѣ, съ бляхой будочника, въ очень порванной барашковой шапкѣ и въ дубленой шубѣ,- гдѣ у васъ въ городѣ есть трактиръ — съ газетами?
— Тракторовъ много, нехотя и сипло отвѣчалъ будочникъ, — а въ коемъ трактерѣ глазеты показываютъ, — не знаю. У Тихова орфянки играютъ, а гдѣ глазеты, — не знаю.
— Я хочу у васъ спросить, въ какомъ трактирѣ вѣдомости печатныя получаютъ? Почтой изъ Петербурга приходятъ, и господа въ нихъ читаютъ о происшествіяхъ: буйствахъ, грабежахъ, наградахъ…
— А, вѣдомости! Въ какомъ трактерѣ есть вѣдомости? не знаю. Господа ѣздятъ за рѣку шарманку слушать, можетъ тамъ я вѣдомости есть.
— А далеко это будетъ?
— Сказано за рѣкой, икнувши и еще болѣе сипло, отвѣтилъ будочникъ.
— А сколько извощику нужно заплатить, если туда доѣхать?
— Два двугривенныхъ.
— Покорнѣйше васъ благодарю, повернувшись сказалъ Могутовъ.
— Баринъ! Ваше благородіе! догоняя Могутова, кричалъ будочникъ. — Вы, ваше благородіе, болѣе двугривеннаго извощику не давайте: болѣе не слѣдуетъ…. А мнѣ, ваше благородіе, пятачокъ на водочку одолжите…. Вчера, грѣшнымъ дѣломъ, выпилъ, а нонѣ голова дуже трещитъ, а похмѣлиться нечѣмъ Не откажите, ваше благородіе!
— Причина уважительная, это все равно, что на лекарство вамъ. Извольте, подавая пятакъ, сказалъ Могутовъ.
— Извощикъ! закричалъ будочникъ во все свое осипшее горло. Покорнѣйше благодаримъ. Извощикъ! Это точно: одинаково, какъ на лекарство. Покорнѣйше благодарю. Извощикъ!
Въ нимъ подъѣхало трое извощиковъ, перегоняя другъ друга, ругаясь и хлеща лошадей.
— Какъ зовутъ? строго спросилъ у перваго извощика будочникъ.
— Меня-то? отвѣчалъ передній извощикъ.
— Не батьку твоего лысаго, съ матерью дурою, а тебя! грозно сказалъ будочникъ.
— Феногеномъ.
— А номеръ какой?
— Номеръ? Номеръ сорокъ семь.
— Такъ ты вотъ слушай, сорокъ семь! Ты, сорокъ семь, свезешь барина въ трактиръ за рѣку, въ новую ресторацію. Да свезешь хорошенько! Потому — приставъ приказалъ! И приказалъ тебѣ, сорокъ семь, болѣе двугривеннаго не брать. Слышишь? Баринъ тутъ вновѣ, такъ чтобы обиды ни Боже мой! Приставъ приказалъ!
— Ладно, ладно, солдатское твово благородіе, трогая лошадь, отвѣтилъ извощикъ.
Трактиръ, въ который пріѣхалъ Могутовъ, былъ новеньмій, нѣсколько недѣль назадъ открытый для публики, и потому не успѣлъ еще принять той сальности и помятости, которыми такъ богаты трактиры всѣхъ русскихъ городовъ, не исключая Петербурга и особенно Москвы. Большая зала, чистая, хорошо освѣщенная керосиновой люстрой у потолка, чистыя бѣлыя скатерти на столахъ, диваны безъ грязныхъ пятенъ и неровностей отъ сидѣнья, цвѣты на окнахъ не полузавялые; по срединѣ одной изъ стѣнъ залы стоялъ огромный органъ, а чрезъ арку у противоположной стѣны былъ видѣнъ большой буфетный шкафъ и буфетный столъ, на которомъ и въ которомъ было много блеска отъ графиновъ, бутылокъ, вазъ и т. п.,- таковъ былъ трактиръ. Въ большой залѣ было почти пусто. За однимъ столомъ сидѣлъ низенькій, худенькій, съ сѣдыми усами и головой, отставной, судя по костюму, полковникъ. Онъ внимательно читалъ «Московскія Вѣдомости», держа ихъ огромный листъ за края, такъ что худыя руки полковника были перпендикулярны къ туловищу, а самъ онъ походилъ на тѣ шесты на огородахъ, на которыхъ старый солдатскій мундиръ пугаетъ воробьевъ, замѣняя для нихъ настоящаго человѣка; передъ нимъ стоялъ холодный, едва начатый, стаканъ чаю, и, судя по этому, а также и потому, что онъ сурово и сердито посматривалъ на органъ, когда барабанъ органа громко стучалъ, можно было заключить, что не чай и не органъ, а внимательно читаемыя имъ «Московскія Вѣдомости» заставили его пожаловать въ трактиръ. На другомъ концѣ залы за столомъ сидѣло двое мужчинъ. Одинъ — болѣе средняго роста, съ продолговатымъ худымъ лицомъ, небольшими впалыми глазами, закрытыми выпуклыми синими очками, съ маленькой жиденькой бородкой и съ угреватымъ высокимъ лбомъ; другой — немного ниже ростомъ, съ округленнымъ лицомъ, съ живыми небольшими глазами, бритый и робко, и часто посматривающій по сторонамъ. Передъ ними на столѣ стояли графинъ съ водкой, нѣсколько бутылокъ пива и закуска на двухъ тарелкахъ.
Могутовъ усѣлся за столъ, одинаково удаленный отъ обоихъ занятыхъ столовъ, и, когда человѣкъ подалъ ему «Петербургскія Вѣдомости» и порцію чаю, внимательно началъ читать газету и медленно пить чай. Двое мужчинъ за столомъ разговаривали громко и постоянно приказывали человѣку ставить новые валы и «пущать машину». Органъ игралъ правильно, тонъ его былъ мягкій, и въ залѣ былъ хорошій резонансъ.
IV.
Почти вслѣдъ за Могутовымъ, въ залу вошелъ новый посѣтитель, молодой, лѣтъ двадцати шести мужчина, брюнетъ, съ. красивымъ лицомъ и большими прищуренными глазами. Онѣ вошелъ развязно, немного пошатываясь, и, осмотрѣвъ залу, прямо направился къ столу, за которымъ сидѣло двое.
— Наше-съ вамъ, протягивая руку угреватому, заговорилъ онъ громко. Какъ я радъ, что васъ тутъ встрѣтилъ. Я, знаете, зашелъ въ «Англію», пропустилъ, оживился и въ положеніе общественное вошелъ, а въ «Англіи», не то-что пріятелей, а образа человѣческаго нѣтъ. Я Таню не то что за образъ человѣческій, а даже за образъ женскій не считаю!.. Потянуло сюда музыку слушать. Правду говоря, не музыку слушать, а голову затуманить потянуло…. У меня, дорогой Викторъ Александровичъ, — онъ сѣлъ за столъ, — голова дурацкая въ отношеніи загула! Скверная и въ другихъ отношеніяхъ, но въ отношеніи загула особливо скверная. Подавай ей компанію для этого, а такъ, значитъ, одна, по аглицки, въ уединенности, этого она никакъ не можетъ…. Примайте меня въ компанію!.. Судя по сему и по этому, указывая на графинъ и бутылки, говорилъ онъ все болѣе и болѣе громко и развязно, — вы тоже голову успокоить захотѣли? Ну, и давайте будемъ вмѣстѣ кутить! А? Примете въ компанію?
