— За компанію, говорятъ, еврей повѣсился, а выпить и подавно можно, — отвѣтилъ Переѣхавшій, наливая водку въ двѣ рюмки.

— А почему вы, господа, не изволили быть сегодня на судѣ? — спросилъ Кречетовъ, когда онъ и Переѣхавшій пропустили еще по одной предъ началомъ обѣда.

— А что тамъ дѣлать было? — мелькомъ отвѣтилъ Переѣхавшій.

— Но вы знали, что я замѣшанъ въ дѣло и что, собственно, не пристава, а меня будутъ судить? — перебилъ Кречетовъ Переѣхавшаго.

— Да я было и хотѣлъ пойти, да вотъ Гордѣй Петровичъ помѣшалъ, — стараясь быть развязнымъ, отвѣчалъ Переѣхавшій. — Общественнаго, говоритъ, интереса въ дѣлѣ нѣтъ, а случайно попавшеюся въ просакъ личностью интересоваться не слѣдъ… Я подумалъ, нашелъ взглядъ Гордѣя Петровича вѣрнымъ, — ну, и не пошелъ.

— Какъ, одинъ изъ представителей дворянства, крупной собственности, новаго суда и земства — воръ, и это не имѣетъ общественнаго значенія? — громко сказалъ Кречетовъ. Но глаза его не блестѣли нетерпѣніемъ, горячностью, увлеченіемъ, какъ это бывало прежде, когда онъ воодушевлялся и начиналъ громко говорить, — теперь въ нихъ видна была тревога, а выраженіе лица оставалось напряженнымъ, сухимъ, непріятно-тоскливымъ.

— Не воръ, а оклеветанъ, и очень глупо оклеветанъ! — насупивъ брови и внушительно замѣтилъ Переѣхавшій. — Да хотя бы и обвиняли представителя всего этого, эка важность! — началъ немного помолчавъ Переѣхавшій, началъ громко, переставъ ѣсть супъ, вскинувъ въ одно мгновеніе глаза изъ-подъ очковъ на Кречетова и Могутова и желая прервать молчаніе и навести разговоръ на отвлеченную тему. — Вотъ еслибы представитель всего этого, положимъ, отказался бы отъ своихъ прирожденныхъ правъ на все это, тогда было бы удивительно. А то воровство… Эка невидаль въ самомъ дѣлѣ! У насъ нельзя не воровать, потому что воровской нравъ имѣемъ, какъ имѣетъ крапива волоски съ жгучей муравьиною кислотой… И этотъ нравъ долженъ всенепремѣнно перейти и въ земство, и въ городское самоуправленіе, и въ сельскій сходъ, и… и во все прочее, потому что самоуправленіе и все прочее разрѣшено намъ имѣть только вчера, и воровская повадка унаслѣдована отъ временъ древнихъ, съ монгольскаго ига, а то, пожалуй, даже со времени призванія Варяговъ… И какой бдительной охраной пользуется сей, присущій намъ, нравъ! Его охраняютъ не только отъ возможности уничтожиться, но даже и отъ возможности передаться потомкамъ въ болѣе усовершенствованномъ видѣ, чѣмъ оный практиковался встарину… Вы скажете, что пущенныя теперь въ ходъ разныя концессіи, подряды, поставки, банковыя учрежденія и т. п. — чисто современный способъ очень деликатнаго и вполнѣ легальнаго грабежа? — Чорта съ два! Все — старая, древняя Кантемировская ябеда:

— А при такомъ, господствующемъ у насъ, строѣ необходимо выпить! — закончилъ Переѣхавшій и, чокнувшись съ Кречетовымъ, выпилъ залпомъ большую рюмку хересу.

— Такъ-то оно такъ, Викторъ Александровичъ, — началъ Кречетовъ, окончивъ супъ и выпивъ рюмку хереса, — но я все-таки далъ слово не бывать ни у кого и никому не подавать руки, пока не обнаружу всю ложь клеветы… Вы, господа, не обижайтесь: для всѣхъ это — знакъ моего покаянія, а для васъ — моего глубокаго уваженія къ вашей честности, прямотѣ и любви къ правдѣ. За ваше здоровье! — поднимая рюмку съ виномъ, громко окончилъ Кречетовъ, причемъ лицо его улыбалось, но взоръ и выраженіе лица оставались по-прежнему тревожны и тоскливы.

— Браво! Кто честенъ, тотъ такъ долженъ поступить! Браво! За здоровье ваше, лучшій изъ дворянъ! — вскочивъ со стула, подскочивъ къ Кречетову, чокаясь и цѣлуясь съ нимъ, громко и съ чувствомъ говорилъ Переѣхавшій.

Могутовъ налилъ себѣ рюмку краснаго вина, молча чокнулся и выпилъ. Онъ ничего не пилъ и теперь рюмка краснаго вина была исключеніемъ изъ общаго правила.

— Скажите мнѣ, пожалуйста, господа, — принимаясь за соусъ, началъ Кречетовъ, — что бы вы стали дѣлать на моемъ мѣстѣ?

— То-есть какъ же это: что дѣлать? — Не подавать руки, плюнуть на все — вотъ и все! — внушительно отвѣчалъ Переѣхавшій.

— Съ этимъ, Викторъ Александровичъ, дѣло уже покончено… Я спрашиваю васъ не о томъ… Мнѣ тридцать шесть лѣтъ — возрастъ, кажется, еще не старческій, я богатъ, много учился, — что же бы вы посовѣтовали мнѣ дѣлать, чтобы… чтобы мнѣ самому не казалась моя жизнь, какъ, помните, говорилъ Гамлетъ: „Какъ пошла, плоска, глупа и ничтожна мнѣ кажется жизнь на этомъ свѣтѣ! Презрѣнный міръ! Ты — опустѣлый храмъ, негодныхъ травъ пустое достоянье!“

Кречетовъ проговорилъ все это, не переставая ѣсть соусъ, такъ что фразы его рѣчи были отрывисты, какъ при самомъ обыкновенномъ обѣденномъ разговорѣ, и только тираду изъ Гамлета онъ произнесъ безъ перерыва, но и безъ воодушевленія, не глядя на собесѣдниковъ и подливая себѣ въ тарелку соуса.

— И что за проклятая манія у дѣльныхъ, вполнѣ полезныхъ для родины людей считать себя и свою дѣятельность за нуль и того хуже! Имъ бы хотѣлось дѣлать то, чего и на свѣтѣ нѣтъ!.. Вы — земскій дѣятель, вы — строитель земской желѣзной дороги!.. Чего же вамъ еще нужно? — насупивъ брови, гнѣвно, какъ наставникъ на прихоть школьника, отвѣтилъ Переѣхавшій и торопливо началъ ѣсть соусъ, издавая носомъ довольно сильное сопѣніе.

— Право, мнѣ кажется, — продолжалъ послѣ короткаго молчанія Переѣхавшій, — что черезчуръ умные люди такъ же трясутся надъ своимъ временемъ, какъ скупецъ надъ золотомъ. Они считаютъ малопроизводительной свою жизнь, если спятъ хотя только пять часовъ въ сутки, если тратятъ время на обѣдъ, ужинъ, чай. Имъ бы хотѣлось запречь себя въ отечественную колымагу и тянуть ее впередъ безъ малѣйшаго отдыха, — тянуть до тѣхъ поръ, пока изъ нихъ духъ вонъ… Но вѣдь тогда и отечественная колымага станетъ совсѣмъ.

— Нѣтъ, чортъ возьми, прежняго времени люди умѣли жить лучше нашего, — продолжалъ онъ, опять немного помолчавъ, торопливо проглотивъ два кусочка и нѣсколько разъ вскинувъ изъ-подъ очковъ недовольный взглядъ на Кречетова и Могутова, которые, какъ будто, совершенно не обращая вниманія на него, занимались ѣдою. — Черезчуръ умнымъ людямъ я бы посовѣтовалъ брать примѣръ съ его превосходительства, управляющаго контрольною палатой.

Послѣдовало продолжительное молчаніе, во время котораго лакей перемѣнялъ тарелки, Кречетовъ ковырялъ перомъ въ зубахъ, прихлебывалъ изъ рюмки хересъ и, глядя внизъ, терпѣливо ожидалъ отвѣта Могутова на свой вопросъ, а Переѣхавшій недовольно посматривалъ изъ-подъ очковъ на обоихъ и досадовалъ на самого себя, что ему, такому опытному спеціалисту по части утѣшенія немощныхъ душъ, отлично понимавшему душевное состояніе Кречетова, удрученнаго наглою клеветой, — ему никакъ не удается разогнать его тревогу, перевести разговоръ на совершенно отвлеченную, живую и интересную тему.

— Вы преувеличиваете, Викторъ Александровичъ, значеніе земской дѣятельности, — мелькомъ взглянувъ на Могутова и принимаясь за жаркое, началъ Кречетовъ. — Земская дѣятельность, въ нашей, по крайней мѣрѣ, губерніи, положительно ничего не стоитъ… Не будемъ объ этомъ спорить. Я говорю такъ послѣ трехлѣтняго горячаго участія въ земствѣ нашей губерніи, — замѣтя желаніе возражать со стороны Переѣхавшаго, серьезно и строго, но совершенно спокойно, какъ прежде почти никогда не говорилъ, сказалъ Кречетовъ. — Что же касается постройки земской желѣзной дороги, то съ нею нужно проститься… Мнѣ передали сегодня, что постройка переходитъ изъ рукъ земства въ грабительскія руки Брестскаго и К®.

— По какому праву? — вскрикнулъ Переѣхавшій, стукнувъ кулакомъ по столу, а Могутовъ пересталъ читать и, беря жаркое, посмотрѣлъ на Кречетова.

— Такъ рѣшили въ Петербургѣ… Вотъ я и попрошу васъ, господа, сказать мнѣ откровенно: что мнѣ дѣлать, чтобы не вести пошлую, глупую и ничтожную жизнь… Вы не откажетесь откровенно высказать ваше мнѣніе, да? — говорилъ Кречетовъ, не глядя на собесѣдниковъ и занимаясь ѣдой.