— А что же моя просьба? — спросила она.

— Простите, Катерина Дмитріевна?..

— Что?! — быстро и громко вскрикнула она, вскинувъ на него, горящіе огнемъ нетерпѣнія и гнѣва, большіе черные глаза.

Онъ молчалъ и задумчиво-грустно смотрѣлъ на нее.

— Говорите, почему? — опустивъ глаза внизъ, болѣе спокойно сказала она.

— Я предлагалъ ему, конечно, отъ себя, познакомить его съ почтеннымъ Дмитріемъ Ивановичемъ. «У меня нѣтъ даже костюма, чтобы бывать у такого богатаго пана», — отвѣтилъ онъ. Я потомъ долго говорилъ ему о Дмитріи Ивановичѣ, о его добротѣ, объ умныхъ и живыхъ вечерахъ въ его семействѣ, говорилъ и о васъ…

— Что же вы говорили обо мнѣ? — живо перебила она его.

— Что вы прекрасно играете, что вы добры, что вы полны любовью къ правдѣ и добру, что вы готовы дѣлать все для правды и добра! — горячо отвѣтилъ онъ.

— Но вы не могли привести ни одного примѣра въ доказательство вашихъ словъ, — грустно улыбнувшись, тихо сказала она.

— Онъ не спрашивалъ примѣровъ, но еслибы спросилъ, — у меня есть примѣры! — все такъ же горячо, сказалъ онъ.

— Что онъ вамъ отвѣчалъ? — холодно спросила она послѣ короткаго молчанія?

— Поблагодарилъ и сказалъ, что не пойдетъ.

— И только?

— Онъ сказалъ: «не пойду» — такимъ тономъ, что нельзя было больше убѣждать его.

— Да! — сказала она тихо, немного помолчавъ. — Да! — повторила она еще разъ, и вдругъ слезы полились изъ ея глазъ. Она ихъ не утирала, сидѣла ровно, голову держала прямо, рукою брала тихіе неопредѣленные аккорды, а слезы тихо, тихо струились изъ ея глазъ и медленно катились по ее блѣднымъ щекамъ… А Кречетовъ смотрѣлъ на нее, не смѣлъ сказать ни одного слова, не могъ двинуть ни однимъ мускуломъ, хотя любовь, жалость, благоговѣніе, вмѣстѣ съ грустью, злобою и ревностію бушевали въ немъ.

— Гавріилъ Васильевичъ! — быстро обернувшись лицомъ къ нему, громко и отчетливо выговаривая слова, начала она:- Вы сказали, что будете терпѣливо ждать моего отвѣта на вашу… на ваше предложеніе… Мнѣ кажется, что я буду ваша… Только не спрашивайте и не говорите… Я сама вамъ скажу тогда… — и голосъ ея оборвался, и слезы быстро заструились но ея блѣднымъ щекамъ.

— Вы любите Могутова? — осторожно взявъ ея руку съ клавишей и нѣжно цѣлуя ее, спросилъ онъ.

— Не знаю, — тихо отвѣтила она-. — Онъ умный, не похожъ на другихъ… Мнѣ грустно, досадно, я злюсь… Зачѣмъ онъ бѣжитъ меня?… Мнѣ кажется, что я дурная, глупая — и мнѣ грустно, досадно.

— Не нужно вамъ быть лучшей, чѣмъ вы теперь! — перебилъ ее Кречетовъ, сжимая ея руку. — Онъ не бывалъ въ обществѣ, онъ увлекается какою-нибудь идеей и, какъ молодой человѣкъ, черезчуръ увлекается… Нѣтъ человѣка съ душой и сердцемъ, который, увидя васъ, узнавъ васъ, не полюбилъ бы васъ всею силой своего сердца. Онъ не знаетъ васъ, Катерина Дмитріевна!

— Вы такъ думаете?… А какъ сдѣлать, чтобъ онъ узналъ меня?

Онъ молча смотрѣлъ на нее, продолжая сжимать ея руку. Она другою рукой медленно перебирала клавиши, а потомъ быстро отняла свою руку изъ его руки, порывисто утерла ею слезы и пристально посмотрѣла на него.

— Надо подумать, — тихо сказалъ онъ и потомъ, вздохнувъ, опустился на стулъ.

— Скажите мнѣ, Гавріилъ Васильевичъ, что-нибудь такое, что бы я долго помнила, надъ чѣмъ бы долго думала… Отчего вы такой грустный почти всегда? — нѣжно и ласково-тихо спросила она.

Онъ молчалъ.

— Зачѣмъ вамъ нравится «кумиръ поверженный — все-жь богъ?»

— Я любилъ сильно, страстно, всею силой души и сердца, — и моя любовь была разбита, осмѣяна, поругана… Я проклялъ самое чувство любви… Такъ прошло почти десять лѣтъ. Но любовь — богъ! Этотъ богъ былъ поверженъ, забытъ, я презиралъ и ненавидѣлъ его, но богъ поверженный — все-жь богъ. Вы воскресили во мнѣ любовь. Вы — мой богъ, Катерина Дмитріевна!

Она смотрѣла на него пристально и долго. Онъ былъ теперь опять похожъ на того Кречетова, котораго она видѣла въ собраніи: лицо было серьезно, смѣхъ и брюзгливость пропали, глаза горѣли огнемъ увлеченія и голосъ былъ сильный, живой, хотя и не громкій.

— Мнѣ кажется, я буду вашей.

Она улыбнулась, щеки ея чуть-чуть покраснѣли. Онъ страстно поцѣловалъ ея руку:

— Разскажите о вашей разбитой любви, — еще болѣе нѣжно сказала она, довѣрчиво глядя на него.

— Тяжело даже и теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, вспоминать объ этомъ, Катерина Дмитріевна, — со вздохомъ началъ Кречетовъ и потомъ разсказалъ не только о своей разбитой любви и дуэли изъ-за нея, но и о своемъ происхожденіи, о своемъ дѣтствѣ, о своемъ странствованіи и, наконецъ, о постепенномъ развитіи его любви къ ней. — Вы для меня — все, Катерина Дмитріевна! Пусть вы будете принадлежать другому, пусть мое уже разбитое сердце не будетъ биться въ тактъ съ вашимъ, но вы воскресили меня, вы возвратили мнѣ Бога, вѣру, а слѣдовательно и желаніе жить, любовь къ людямъ и желаніе быть полезнымъ для нихъ! — такъ окончилъ Кречетовъ свой разсказъ. Какъ жаль, что, проникнутый искреннимъ, горячимъ чувствомъ, голосъ его оборвался на этомъ и онъ не сказалъ болѣе ничего. Катерина Дмитріевна внимательно слушала его; она съ наслажденіемъ смотрѣла на него; во взглядѣ ея ясно свѣтилось состраданіе и сожалѣніе къ нему, и не окончи на этомъ Кречетовъ, попроси онъ ее теперь же дать ему окончательный отвѣтъ, теперь же доказать свою любовь къ нему, — быть-можетъ, она бы бросилась къ нему на грудь, стремительно прильнула бы своими устами въ его устамъ и навѣки была бы спутницей его жизни. Но онъ ничего не сказалъ болѣе, — онъ только горячо поцѣловалъ ея руку и заторопился уходить.

А Катерина Дмитріевна долго, очень долго сидѣла за фортепіано. Она все думала о Кречетовѣ, объ его прошедшей грустной жизни.

«Нѣтъ, Могутовъ лучше Кречетова!» — громко сказала она въ заключеніе.

И она тяжело вздохнула, какъ бы сожалѣя о томъ, что ничего другаго, кромѣ доброты, она никакъ не могла отыскать въ характерѣ и въ прошедшемъ Кречетова.

Она раньше, чѣмъ обыкновенно, ушла въ спальню, — ей хотѣлось забыться и заснуть, но сонъ бѣжалъ ея и въ ея голова мелькали неопредѣленныя мысли. Чтобы прогнатъ ихъ и успокоиться, она взяла «Феликсъ» Гольта и долго читала его въ постели пока книга сама собою не выпала изъ ея рукъ, а вѣки сами собой опустились и закрыли ея глаза отъ свѣта… Во снѣ ей представилось, что мистеръ Тронсомъ, въ образѣ Кречетова, расхваливаетъ ей Феликса, который тоже принялъ образъ Могутова… Потомъ рельефно, увлекательно и живо рисуется ей послѣдняя страничка романа, гдѣ она уже замужемъ за Могутовымъ.

«Какъ хорошо! — сказала она громко, вдругѣ проснувшись. Но вѣдь это сонъ», — и слезы сами собой полились изъ ея глазъ. Она порывисто встала съ постели и босыми ногами сдѣлала нѣсколько шаговъ: и потомъ упала на колѣни предъ освѣщенной лампадой иконою Божіей Матерй съ Младенцемъ на рукахъ. Она долго, долго молилась, молилась безъ словъ, безъ крёстнаго знаменія, безъ поклоновъ, а устремивъ глаза на образъ, опустила руки, какъ статуя, стояла неподвижно и только слезы ручьемъ текли по ея блѣднымъ щекамъ, да невольный вздохъ вырывался изъ ея груди.

О чемъ молилась она?… Ласково, кротко, съ божественною любовью смотрѣлъ на нее ликъ Богородицы. Казалось, что слышитъ Она молитву дѣвушки и исполнитъ ее. И дѣвушка поняла это. Ей стало легко, — миръ, безмятежный миръ и покой наполнили ее, и она, какъ бы въ благодарность, складываетъ правую руку для креста, крестится и кладетъ три тихихъ, медленныхъ поклона…

Ирина Андреевна Тотемкина, на третій день праздниковъ, въ восемь часовъ вечера сидѣла одна на диванѣ въ самомъ лучшемъ нумерѣ одной изъ самыхъ лучшихъ гостиницъ города. Нумер былъ въ три окна, выходящими на улицу. На окнахъ были опущены до самаго низу сторы изъ темной матеріи, ихъ тяжелые складки отчетливо и красиво виднѣлись изъ-за бѣлыхъ кисейныхъ занавѣсей. Мебель была мягкая. Передъ диваномъ стоялъ столъ застланный чистой, бѣлою скатертью, а на немъ шумѣлъ блестящій самоваръ, около котораго стоялъ ясный, весь стеклянный чайный сервизъ, такъ что даже металлическій чайникъ и серебряныя ложечки казались стеклянными, отъ вокругъ разставленаго стекла. Въ глубинѣ номера легкія ширмы, обтянутыя голубой шелковой матеріей, отдѣляли спальное отдѣленіе, отраженіе котораго въ большомъ, въ золотой оправѣ зеркалѣ казалось потонувшемъ въ нѣжной синевѣ далекой лазури. На столѣ горѣло всего двѣ свѣчи, но въ большомъ нумерѣ если и не было свѣтло, то все-таки было очень ясно, такъ какъ свѣтъ отражался отъ многаго: и отъ самовара съ стеклянною сервировкой, и отъ зеркала съ золотой оправой, и отъ свѣтлыхъ обоевъ съ золотымъ бордюромъ вверху, и отъ небольшаго серебрянаго образка въ переднемъ углу, и отъ темно-блестящихъ листьевъ трехъ большихъ фикусовъ, стоявшихъ у оконъ, и отъ полированныхъ спинокъ креселъ и дивана, и даже отъ самой Ирины Андреевны и ея костюма. Казалось, свѣтъ тонулъ и потомъ выходилъ лѣниво и слабо изъ ея, убранной кружевами, бѣлой, легкой, шерстяной блузы, ярко игралъ и шалилъ въ миніатюрныхъ брилліантахъ серегъ и въ золотѣ браслетъ на ея рукахъ, превращалъ въ розовую маленькую звѣздочку изумрудный камушекъ перстня на одномъ изъ пальцевъ и совершенно пропадалъ въ ея распущенныхъ, густыхъ и длинныхъ, темныхъ волосахъ, которые, какъ нѣжная волна тьмы, окружали овалъ ея прекраснаго лица. Она сидѣла облокотясь на ручку дивана, склонивъ голову на кисть руки и слегка откинувшись на спинку дивана. Она была при этой обстановкѣ, въ этомъ костюмѣ и въ этой позѣ восхитительно-хороша. Большіе темные глаза ея ярко горѣли и искрились счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всѣмъ тѣмъ, чѣмъ только могутъ сверкать и искриться глаза молодой красавицы, когда всѣ чувства и мысли, какія только могутъ рождаться въ ея головѣ, въ ея сердцѣ и душѣ, вдругъ всѣ вмѣстѣ, съ одинаковою силой, закружатся въ ея головѣ, застучатъ въ ея сердцѣ, замелькаютъ въ глазахъ, зажужжатъ въ ушахъ и завладѣютъ всею красавицей. А она, съ улыбкой на лицѣ, съ чуть-чуть сдвинутыми черными бровями, съ ямочками на рдѣющихъ румянцемъ щекахъ, съ увеличеннымъ желобкомъ посрединѣ красивой и слегка приподнятой верхней губки, — она, подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ чувствъ и мыслей, сидитъ спокойно, безъ малѣйшаго движенія, какъ нарисованная, и только румянецъ щекъ, да движеніе округленной молодой груди указываютъ на біеніе ея сердца, да глаза свѣтятъ и искрятся счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всѣмъ тѣмъ, чѣмъ только могутъ свѣтиться и искриться глаза красавицы… А самоваръ тихо, мягко, ровно шумѣлъ, какъ старушка-няня, когда ея питомица, радость и утѣха, окруженная и затуманенная всѣмъ вихремъ и блескомъ сказочной фантазіи, сидитъ уже не слушая няню, а няня продолжаетъ говорить монотоннымъ голосомъ окончаніе сказки; «ну, и стали они жить, да поживать, хлѣбъ наживать, бѣдныхъ людей не обижать, нищенкамъ милостыню подавать, да меня, старуху, въ нянюшки звать».