Лукерья, продолжая рыдать, поплелась вслѣдъ за ними.
— Эко добрый баринъ, — пожалѣлъ мальца!
— Какъ не пожалѣть! Дитя малое, — а ишь…
— Здорово, подлецы, выпороли!
— А можетъ и за дѣло…
— Какое дѣло! Вѣдь, дитя, не большой, — какое дѣло!
Толпа расходилась, дѣлая такія замѣчанія. Переѣхавшій простился съ Кречетовымъ и вернулся къ Могутову.
III.
Кречетовъ вышелъ за ворота и сѣлъ въ фаэтонъ, запряженный, по-русски, тройкою небольшихъ лошадей, бѣлыхъ, съ круглыми, черными, неправильными пятнами. Объ этихъ лошадяхъ, равно какъ и о старомъ-престаромъ кучерѣ, съ длинной, совершенно бѣлою бородой, шутники города говорили, что они такъ же оригинальны и такъ же замѣтны чуть не за сто верстъ, какъ и ихъ владѣлецъ.
— Къ Рымнинымъ, — сказалъ Кречетовъ кучеру и задумался надъ только-что видѣнной имъ сценой съ сильно высѣченнымъ мальчикомъ. Скоро, впрочемъ, грустныя мысли о варварствѣ родныхъ нравовъ, такъ жестоко отражающихся даже на дѣтяхъ, смѣнились у него болѣе веселыми думами о Могутовѣ.
„Полною жизнью живетъ человѣкъ, — думалъ онъ. — Уменъ, знающъ, физически не обиженъ природою — и присланъ сюда съ жандармомъ, и состоитъ подъ надзоромъ полиціи… „Пойдемте господа“ — только и надумалъ сказать я, желая уйти отъ дикой сцены остервенѣвшей матери, желавшей сорвать свою злость на неповинномъ и уже жестоко наказанномъ ребенкѣ-сынѣ; а онъ какъ тигръ вдругъ озлился и не далъ ребенка на безсмысленное тиранство… А какъ потомъ нѣжно, съ дрожью въ голосѣ, чуть не со слезами на глазахъ, онъ обласкалъ и поцѣловалъ мальчика и повелъ въ себѣ угощать пасхой… И народъ знаетъ лучше насъ, выросшихъ среди народа… Дай Богъ, чтобы наша работа дороги принесла существенную пользу тебѣ, голодный народъ!.. А вѣдь я самъ — сынъ народа, прихотью судьбы превращенный въ барина, съ обѣтомъ не уронить величія знатнаго рода князей Король-Кречетовыхъ… Увы, не намъ, княжескимъ и дворянскимъ родамъ, принадлежитъ будущее, а вотъ такимъ homo novus, какъ Могутовъ… Да, будущее — ихъ, а не наше. Всего недѣлю или двѣ какъ присланъ, присланъ какъ зловредный человѣкъ, и сперва объ немъ распустили дикую исторію, а теперь уже самъ полицеймейстеръ его рекомендуетъ, какъ малаго съ умной головой… И у него на столѣ пасха какъ разъ такая, какъ у меня… Мнѣ прислали пасху Рымнины, а ему прислала ее только она одна… Боже, въ силамъ ли я буду сдѣлать ее счасливой, если она будетъ моей! Любовь безжалостно была разбита, я проклялъ даже это святое чувство и, какъ заживо-погребенный, мыкался по свѣту… Тоска, скука, апатія и мечты, заканчивающіяся обыкновенно желаніемъ покончить съ жизнью самоубійствомъ… И вдругъ ты, одна ты, воскресила во мнѣ все, все, превратила меня опять въ живаго человѣка… „Вѣдь храмъ разрушенный — все-жь храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ…
«Да будетъ ли она моею? — промелькнулъ въ его головѣ вопросъ, когда фаэтонъ остановился у дома Рымниныхъ, и онъ, какъ бы убѣгая отъ отвѣта на вопросъ, поспѣшно сошелъ съ фаэтона и торопливо взбѣжалъ по лѣстницѣ во второй этажъ. — Неужели она, моя единственная отрада и надежда въ будущемъ, будетъ принадлежать не мнѣ, а этимъ homo novus?» — опять, промелькнулъ въ его головѣ вопросъ, когда онъ вошелъ въ переднюю, и онъ опять поспѣшилъ снять калоши и пальто и торопливою походкой, съ тоскливымъ выраженіемъ въ лицѣ, вошелъ въ залу, а изъ него въ гостиную.
— Почему вы, князь, чуть не послѣднимъ являетесь христосоваться съ нами? — встрѣтила Кречетова Софья Михайловна, сидя на диванѣ въ гостиной и протягивая ему руну.
— Виноватъ, Софья Михайловна… Но прежде всего позвольте поздравить васъ съ праздникомъ, пожелать вамъ всего хорошаго и поблагодарить за пасху, — цѣлуя руку Софьи Михайловны, сказалъ Кречетовъ.
— А васъ за букеты и альбомы. Какой у васъ прекрасный вкусъ, князь! Вѣдь это вы сами выбирали картинки для альбомовъ?
— Да… Но какъ ваше здоровье, Софья Михайловна? — спросилъ Кречетовъ, который всегда чувствовалъ нѣкоторую неловкость и стѣсненность, оставаясь съ глазу на глазъ съ дамами и, особенно, когда заходила при этомъ рѣчь о его собственныхъ вкусахъ, хотя говорить о самомъ себѣ онъ и любилъ.
— О, пожалуйста, не спрашивайте о моемъ здоровьѣ! Я скоро, какъ милости, буду просить у Бога — послать мнѣ какую-нибудь болѣзнь. Помните, какъ, кажется, Сабакевичъ у Гоголя… Ха-ха-ха! — весело шутила Софья Михайловна.
— Дмитрій Ивановичъ и Катерина Дмитріевна, надѣюсь, тоже въ добромъ здоровьѣ? — съ тоскливой улыбкой спросилъ Кречетовъ.
— Дмитрій Ивановичъ — какъ всегда: ни то, ни сё, а у Кати сами спросите… Катя, Катя! — громко крикнула Софья Михайловна.
Катерина Дмитріевна, въ бѣломъ платьѣ, съ распущенными и заброшенными небрежно назадъ волосами, веселая и улыбающаяся, появилась въ гостиной.
— Христосъ воскресе, Гаврилъ Васильевичъ! — громко и весело сказала она, поспѣшно подходя къ Кречетову съ протянутою впередъ рукою.
— Какъ вы сегодня особенно прекрасны! — сказалъ Кречетовъ послѣ поздравленія и цѣлованія руки дѣвушки, пристально смотря на нее, любуясь ею и слегка улыбаясь, хотя въ улыбкѣ его замѣтна была грусть, она имѣла кисло-сладкій видъ. Послѣ своего объясненія въ любви онъ въ первый разъ видѣлъ ее, и что-то кольнуло его теперь внутри, какъ-то непріятно было ему, что она встрѣчаетъ его веселая и улыбающаяся.
— Мнѣ сегодня очень весело, а вамъ? — спросила она, садясь на диванъ рядомъ съ мачихой.
— Мнѣ?… Я — какъ всегда, Катерина Дмитріевна… Я уже окристаллизовался въ опредѣленную форму и только могу все слабѣй и слабѣй отражать свѣтъ, но увеличивать свой блескъ уже не могу, еслибы даже солнышко и особенно сильно направило свои ясные лучи на меня, грустнымъ тембром въ голосѣ и съ кисло-сладкою улыбкой отвѣтилъ Кречетовъ.
— Вы сегодня разсѣянны, князь, — не отвѣчаете на мои вопросы! Я очень интересуюсь знать, почему вы такъ поздно къ намъ? — спросила Софья Михайловка. — Все наша затѣя — желѣзная дорога — виновата, Софья Михайловна.
— Какъ? Дмитрій Ивановичъ мнѣ говорилъ, что вы уже все рѣшили и перерѣшили! — весело удивилась Софья Михайловна.
— И, кажется, придется снова все перерѣшать, — почему-то вздохнувъ, сказалъ Кречетовъ.
— Это почему?… Дмитрій Ивановичъ, да и всѣ вы, затѣйники, были въ такомъ восторгѣ отъ вашихъ рѣшеній… Нѣтъ, я вамъ не вѣрю, князь! Вамъ, вѣроятно, сегодня захотѣлось долго лежать въ постели, сна при этомъ не было, вы начали мечтать, мечтали до двухъ часовъ и мечту приняли за что-то важное? Но васъ разувѣрятъ и ваши мечты мечтою и останутся…
— Я выѣхалъ изъ дому въ девять часовъ, Софья Михайловна.
— Гдѣ же вы были? Кто счастливица, которая васъ удержала при себѣ до двухъ часовъ? И не она ли разрушила то, отъ чего Дмитрій Ивановичъ и вы всѣ приходили въ восторгъ? — улыбаясь спрашивала Софья Михайловна.
— Я первый визитъ сдѣлалъ Могутову и у него просидѣлъ до пріѣзда къ вамъ. Вотъ онъ и доказалъ, что нашъ планъ работы ошибоченъ, — отвѣчалъ Кречетовъ и посмотрѣлъ на Катерину Дмитріевну.
Она сидѣла съ наклоненною внизъ головой и обдумывала его сравненіе самого себя съ кристалломъ, который всегда одинаковъ и потерялъ уже способность свѣтиться болѣе ярко даже при усиленномъ блескѣ солнца. Она была такъ счастлива и весела съ самаго ранняго утра и ея доброй душѣ стало жаль его. — «Отчего у него такой грустный видъ? — думала она. — У него, навѣрно, есть большое горе… Ему нравится „кумиръ поверженный — все-жь богъ…“ Кумиръ поверженный — все-жь богъ?… Ну, да! Христосъ на крестѣ оставался Богомъ… Петръ на крестѣ тоже оставался апостоломъ… Почему?… Вѣдь надъ нимъ смѣялись, ругались… Но Петръ не плакалъ при этомъ, не отрекался отъ своей вѣры, не жаловался… А Кречетовъ все жалуется, все говоритъ о самомъ себѣ… Что такое?» — и она вздрогнула. Слуха ея коснулось имя Могутова, и думы бѣжали отъ нея, и она вся превратилась въ слухъ.
— Этотъ Могутовъ — какое-то восьмое чудо! — съ веселой ироніей говорила Софья Михайловна. — Дмитрій Ивановичъ совѣтуетъ мнѣ взять его въ главноуправляющіе всѣми имѣніями за какой-то проектъ усадьбы этого Могутова; вамъ онъ разрушилъ весь планъ работъ, меня обозвалъ вороной!.. Скоро о немъ всѣ съ такимъ же восторгомъ будутъ говорить, съ какимъ прежде говорили о немъ какъ о какомъ-то Раулѣ изъ «Синей бороды»!
