И она начинаетъ думать, какъ удобнѣе, не конфузя себя, не давая повода Могутову смѣяться или замѣтить ея любовь къ нему, увидѣть его, говорить съ нимъ. Она приходитъ къ заключенію, что нужно будетъ сообщить свое желаніе видѣть Могутова Львову или Бречетову, что только они могутъ устроить свиданіе, только чрезъ нихъ она можетъ удовлетворить свое желаніе, не конфузя себя. Является вопросъ, когда назначить свиданіе и гдѣ,- и она рѣшаетъ: конечно, у себя дома. Львовъ или Кречетовъ должны привести Могутова къ Рымнинымъ, и привести не сегодня, не завтра, не послѣ завтра, а во время Пасхи, на первый, на второй или, самое позднее, на третій день.

„Но влюблена ли я въ него, люблю ли я его? — Да, да. У меня мысли, думы о немъ; стараюсь забыть его, и не могу, — онъ такъ и лѣзеть въ мысли, онъ какъ живой стоитъ передъ глазами, — а это и есть любовь… Я, какъ Эсфирь, хочу быть такою, какъ онъ желаетъ, какъ ему хочется, чтобы была хорошая женщина. Онъ хвалитъ, онъ считаетъ Порцію идеаломъ женщинъ, и я хочу быть Порціей: я порѣзала себѣ руку сама, смѣялась при этомъ и мнѣ не было больно. Онъ хвалитъ Эсфирь, — и я познакомилась съ нею, узнала ее и могу быть такой, какъ она… А вѣдь и онъ похожъ на Феликса по уму, смѣлости, по добротѣ… Только онъ еще добрѣе Феликса: тотъ очень умно и зло бранитъ Эсфирь при первомъ свиданіи и не извиняется, а этотъ тоже выбранилъ, но его доброй душѣ было это непріятно, онъ былъ недоволенъ, что выбранилъ насъ, что не научилъ правильно, а выбранилъ… И какъ онъ смотрѣлъ тогда! „Не думайте, что я такой бранчивый: я лучше, я добрый, я люблю всѣхъ, въ томъ числѣ и васъ, хочу учить всѣхъ, но погорячился; учить другихъ такъ трудно, для этого нуженъ геній, — и онъ вспомнилъ чьи-то стихи и сказалъ ихъ. Это вышло такъ хорошо, онъ прочелъ ихъ искренно, отъ души, какъ будто спѣлъ… Да, это любовь… Такова должна быть любовь… Онъ говоритъ, что безъ работы жить нельзя, и мнѣ хочется работать, я хочу работать и буду скоро учить дѣтей, какъ Эсфирь… Но это мнѣ самой пришло въ голову, — я его не знала, когда захотѣлось учить дѣтей… Это было послѣ рѣчи Лукомскаго о стремленіи къ равенству, полному равенству женщинъ съ мущинами. Я долго думала объ этомъ, послѣ совѣтовалась съ папой… Тутъ Могутовъ ни при чемъ“.

— Катя! одѣвайся, — черезъ часъ ѣдемъ на омовеніе ногъ въ соборъ, — прервала Софья Михайловна думы падчерицы…

Дмитрій Ивановичъ и Софья Михайловна не были обрядно-религіозны. Они глубоко вѣрили въ Бога и умомъ, и душою; но бывали только въ торжественные дни въ церкви, исповѣдывались и пріобщались разъ въ годъ, не приготовляя себя къ этому таинству недѣльною молитвой въ церкви и болѣе или менѣе строгимъ постомъ: вечеромъ исповѣдывались, на другой день утромъ пріобщались и все это дѣлали какъ самое обыкновенное дѣло. Катерина Дмитріевна, вмѣстѣ съ музыкой и языками, унаслѣдовала отъ покойной матери и сильное религіозное чувство; но ей было только одиннадцать лѣтъ, когда умерла мать, и скрытая вѣра отца и мачихи, съ одной стороны, и толковое изученіе исторіи, съ ея изложеніемъ религій и вѣрованій разныхъ народовъ, борьбой религіозныхъ ученій, связью ихъ съ христіанствомъ, самый расколъ въ христіанскихъ религіяхъ, съ другой стороны, — охладили ея религіозный пылъ, отъучили отъ внѣшнихъ обрядностей, и ея вѣра въ Бога была внутри, а наружу она проявлялась только въ глубокой любви къ людямъ, въ желаніи дѣлать имъ добро и остерегаться дѣлать зло.

Она обрадовалась предложенію мачихи ѣхать въ соборъ, гдѣ архіерей будетъ въ этотъ день совершать обрядъ омовенія ногъ. Церковь была полна народу, было жарко, душно, тѣсно и молиться не было возможности; но не было возможности и думать о чемъ бы то ни было, — и это положеніе нравилось дѣвушкѣ. Нѣтъ молитвы, нѣтъ опредѣленной мысли, нѣтъ дѣла, а между тѣмъ и тяжело, душно, тѣсно, какъ бываетъ при дѣлѣ: глаза смотрятъ на разнообразную публику, на блескъ иконостаса, на священниковъ и архіерея въ дорогихъ парчахъ, на ихъ спокойныя и сосредоточенныя движенія въ процессѣ службы; слухъ ласкаетъ стройное пѣніе пѣвчихъ, въ головѣ обрывки мыслей, а во всемъ тѣлѣ усталость, жаръ…. Священнодѣйствіе омовенія ногъ особенно было торжественно и сосредоточивало на себѣ вниманіе: усталость, духота, тѣснота дошли до самой высшей степени, а глаза не могутъ оторваться отъ медленныхъ, плавныхъ, полныхъ религіознаго чувства и глубокаго смысла, движеній архіерея, его колѣнопреклоненія, омовенія ногъ и вытиранія ихъ… Басъ протодіакона густо раздается среди собора, какъ медленные удары колокола: „и положи ризы своя“, „и умыя ноги ученикомъ своимъ:….“, а самъ протодіаконъ на амвонѣ, съ крупнымъ, обросшимъ волосами, мускулистымъ, смуглымъ лицомъ, съ длинными густыми волосами на головѣ, закинутыми назадъ, съ крупными каплями пота на крутомъ и низкомъ лбу, — очень похожъ на Іоанна Крестителя во время проповѣди въ пустынѣ…. И все это, вмѣстѣ съ физическою усталостью, прижало, придавило и заглушило на время мысли Катерины Дмитріевны о себѣ.

Такъ прошелъ чистый четвергъ. Въ пятницу она съ мачихой опять была въ соборѣ и служба, съ обнесеніемъ плащаницы вокругъ собора, при чемъ опять было душно, жарко и тѣсно, дѣйствовала на нее такъ же, какъ и обрядъ омовенія ногъ. Въ субботу она цѣлый день была занята приготовленіемъ къ столу, уборкой его и разсылкой пасокъ, съ разными принадлежностями, бѣднымъ знакомымъ Рымнина, его крестникамъ и крестницамъ, а также и всѣмъ хорошимъ знакомымъ холостымъ мущинамъ. Этотъ обычай заведенъ былъ Софьей Михайловной, которая славилась и гордилась своей кухней, знаніемъ кулинарнаго искусства и, главное, умѣньемъ все приготовить безъ хлопотъ, особеннаго труда, а только одною распорядительностью. Катерина Дмитріевна всегда помогала, въ этомъ случаѣ, распоряжаться мачихѣ и уже два года она исключительно завѣдывала уборкой пасхальнаго стола и распредѣленіемъ, что и въ какомъ количествѣ должно быть послано знакомымъ, крестникамъ, крестницамъ, бывшимъ хорошимъ слугамъ, прикащикамъ и т. д.

Къ семи часамъ вечера субботы столъ былъ убранъ, посылки разосланы и Катерина Дмитріевна просматриваетъ списокъ и вспоминаетъ: не пропущенъ ли кто, всѣмъ ли послано, кто значится въ спискѣ… „Кому бы еще послать? — спрашиваетъ она сама себя. — Могутову, Могутову нужно послать!“ — довольная и улыбаясь, говоритъ она, какъ будто онъ единственный былъ пропущенъ въ спискѣ, какъ будто она чувствовала, что кого-то нѣтъ, никакъ не могла вспомнить и вдругъ вспомнила.

— Кому это еще, барышня? — спрашиваетъ горничная, когда посылка готова.

Она не отвѣчаетъ, она думаетъ: что если это обидитъ Могутова, покажется ему подачкой, милостыней, противъ которой такъ сильно былъ вооруженъ ея отецъ и успѣлъ вооружить и ее? Кожуховъ, Кречетовъ и прочіе всегда приносятъ за пасху букеты, конфекты, а у Могутова можетъ нѣтъ средствъ, да онъ можетъ и не хочетъ бывать у нихъ, — пожалуй еще разсердится за посылку, отошлетъ назадъ… „Я напишу ему, чтобъ онъ не сердился“, рѣшила она и, сказавъ горничной, чтобы позвали Ивана, пошла въ кабинетъ и безъ помарки, въ одинъ присѣетъ, какъ говорятъ чиновники, написала слѣдующее письмо къ Могутову.