А на дворѣ весна съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе вступала въ свои права. Утренніе морозы были почти незамѣтны; снѣга уже не было и слѣдовъ; солнце въ полдень свѣтило ярко и тепло; вечера становились длиннѣе и свѣтлѣе, ледъ прошелъ на рѣкѣ; трава кое-гдѣ начала зеленѣть; древесныя почки замѣтно полнѣли; въ поле начали гонять скотъ; дѣти-оборванцы навязчиво предлагали на каждомъ перекресткѣ улицъ пучки изъ блѣдно-синихъ цвѣточковъ подснѣжника… И дѣвичье сердечко Катерины Дмитріевны забилось по-весеннему, и ея молодая грудь ускоренно дышала, и въ ея умной головкѣ, какъ вѣтромъ поднятыя волны въ морѣ, носились, сталкивались, шумѣли и переливались мысли и думы, много мыслей и думъ. Работа, чтеніе и размышленіе о читанномъ теперь казались ей безцѣльными, мало относящимися къ ней самой и къ той роли матери, къ которой она старалась приготовить себя, по совѣту отца; игра на фортепіано скоро утомляла и еще болѣе волновала кровь. Отецъ былъ весь погруженъ въ постройку земствомъ желѣзной дороги, мачиха — въ приготовленія къ весенней поѣздѣ по имѣніямъ, няня говѣла, сильно постилась и молилась съ утра до ночи, — и разговоры съ отцомъ, мачихой и няней, прежде такъ хорошо разъяснявшіе всѣ тревоги дѣвушки, теперь казались ей однообразными, скучными… Она нетерпѣливо ждала окончанія праздниковъ, чтобы поскорѣе уѣхать съ мачихой изъ города по имѣніямъ, избрать одно изъ нихъ, наиболѣе глухое, вблизи деревни, вблизи рѣки и лѣса, — и начать тамъ свою первую живую работу, пробовать свои силы при обученіи крестьянскихъ ребятишекъ грамотѣ, какъ надумала она сама и съ пользой чего соглашался и отецъ, чтобы дочери «не было скучно до выхода замужъ».
«Чтобы не скучать? — начинала думать дѣвушка, когда чтеніе сухихъ педагогическихъ книгъ или игра на фортепіано надоѣдали ей и она задумывалась, сидя за столомъ въ кабинетѣ или медленно прохаживаясь по залѣ. — И неужели такъ нужно и такъ живутъ всѣ до выхода замужъ?… Почему это Могутовъ увѣряетъ, что дѣвушка должна выходить замужъ въ двадцать пять, даже въ тридцать лѣтъ? — задала она громко вопросъ. — Развѣ только въ тридцать лѣтъ можно быть Порціей?… Не понимаю!.. Прочту еще разъ».
И она поспѣшно достаетъ изъ шкафа Шекспира и начинаетъ читать «Юлія Цезаря». Она читаетъ съ наслажденіемъ, съ жадностью драму, полную жизни, тревоги, борьбы. Но вотъ она доходитъ до разговора Порціи съ Брутомъ. Она на минуту останавливается, задумывается и потомъ продолжаетъ читать вслухъ.
Порція.
Мой милый,
Скажи причину горести твоей.
Брутъ.
Я не совсѣмъ здоровъ — вотъ вся причина.
Порція.
Нѣтъ, Брутъ благоразуменъ: еслибъ онъ
Былъ нездоровъ, то онъ бы сталъ лѣчиться.
Брутъ.
Я такъ и дѣлаю. Ступай, жена, засни!
Порція.
Брутъ нездоровъ, а для него не вредно
Ходить растегнутымъ, вдыхая влагу
Сыраго утра? Какъ, Брутъ нездоровъ,
А теплую постель тайкомъ оставилъ
Для воздуха холодной этой ночи,
Исполненнаго вредныхъ испареній,
Чтобы болѣзнь свою усилить?… Нѣтъ,
Ты боленъ духомъ, милый Брутъ! По праву
Жены я знать болѣзнь твою должна.
Тебя я на колѣняхъ заклинаю
Моей когда-то славной красотой,
Твоей любовію и тѣмъ обѣтомъ,
Который насъ въ одно соединилъ:
Открой мнѣ, отчего ты такъ задумчивъ,
Что за люди здѣсь были у тебя —
Шесть человѣкъ иль семь? Они лицо
Отъ мрака ночи даже закрывали.
Брутъ.
Встань, Порція, встань, добрая жена!
Порція.
Я не стояла-бъ на колѣняхъ, еслибъ
Ты добрымъ Брутомъ былъ. Скажи мнѣ, Брутъ,
Ужели въ нашемъ брачномъ договорѣ
Условіе поставлено, чтобъ я
Твоихъ секретовъ никогда не знала?
Ужель съ тобой слилась я лишь отчасти,
Въ извѣстной степени, какъ, напримѣръ,
Должна дѣлить съ тобой постель и пищу,
Порою разговаривать? Такъ я
Живу отъ сердца твоего не близко,
Не въ городѣ, въ предмѣстьяхъ городскихъ?
О, если такъ, то Порція для Брута —
Наложница, а не жена!
Брутъ.
Нѣтъ, ты
Вполнѣ моя достойная жена!
Я дорожу тобой какъ красной кровью,
Которая мнѣ въ сердцу приливаетъ.
Порція.
О, еслибъ это было справедливо,
Тогда-бъ я знала твой секретъ.
Я, правда, женщина, но, вѣдь, меня
Самъ Брутъ женою сдѣлать удостоилъ;
Я женщина, но я — Катона дочь!
Съ такимъ отцомъ и мужемъ неужели
Я не должна быть тверже прочихъ женщинъ?
Открой мнѣ, Брутъ, намѣренья свои —
И никогда я ихъ не обнаружу;
Свою я твердость духа доказала,
Себѣ бедро поранивъ добровольно, —
Ужели эту рану я могла
Съ терпѣньемъ вынести, а тайны мужа
Не сохраню?
«Она его любитъ, она его жена и она хочетъ знать его секретъ, его тревоги, его горе, чтобъ успокоить его… Ну, такъ что же?! — громко и удивленно, порывисто закрывая книгу, спрашиваетъ она. — Но развѣ этого я не могу сдѣлать? Развѣ я не пойму тревоги и горя моего мужа, не успокою его?… „Свою я твердость духа доказала, себѣ бедро поранивъ добровольно….“ „Свою я твердость доказала, себѣ бедро поранивъ добровольно“ — громко и вдумчиво произнесла она во второй разъ и потомъ моментально схватила со стола перочинный ножикъ и все его лезвіе вонзила себѣ въ руку выше локтя.
Кровь фонтаномъ брызнула изъ раны, а потомъ быстро начала просачиваться сквозь рукавъ платья, а Катерина Дмитріевна очень спокойно вытерла объ юпку платья ножъ и потомъ весело разсмѣялась. Ей хочется позвать отца, мать, няню и показать имъ, что ей совершенно небольно, что она сама поранила себя, и при этомъ смѣется… Она опять раскрываетъ книгу, ходитъ съ нею по кабинету и вторично громко читаетъ разговоръ Порціи съ Брутомъ, совершенно позабывъ о своей ранѣ, и сильно пачкаетъ кровью и платье, и страницы Шекспира.
„Это нехорошо, совсѣмъ нехорошо! — весело и громко говоритъ она потомъ. — Александръ Македонскій былъ великій полководецъ, я очень похожа на Порцію, хотя мнѣ только семнадцать лѣтъ, но книгу все-таки незачѣмъ пачкать и рану нужно унять… И платье все испачкала, глупая!“
И она поспѣшно убѣгаетъ изъ кабинета къ нянѣ, чтобы спросить у няни тряпку и перевязать ею рану.
— Гдѣ это вы, барышня, порѣзались? Поди чай больно, барышня? — качая головой, удивленно спрашиваетъ няня, перевязывая руку барышни.
