Да, это оказалась именно та деревня Лазарева!
Я уже немного рассказывал, что как геодезист-изыскатель начинал на Дальнем Востоке. Наш отряд погрузил разный скарб и тяжелые ящики с геодезическими инструментами на пароход, направлявшийся из Хабаровска вверх по Амуру.
Было половодье. Пароход с трудом причалил к яру большой казачьей станицы Михайло-Семеновской. Дня три договаривались, кто куда. Я должен был начинать работу возле деревни Лазаревой, потом перебраться в соседнее большое село Бабство, через которое проходила знаменитая «колесуха» — бывший каторжный тракт, забытый и заросший.
Бабство? Странное название! Но оказалось, что в нем увековечил свою фамилию казачий офицер Бабст. Лазарев был казачьим сотником.
В Лазаревой дома были крыты тускло-серебристым рифленым железом, что свидетельствовало о достатке жителей. Поговаривали, будто кое-кто тайком промышлял контрабандой; но большинство лазаревцев жили охотой.
Охота в Приамурье тогда была фантастической: дикие фазаны забегали в лопухи за огородами, и крик их, похожий и непохожий на петушиный, раздавался вдруг среди дремотной тишины. Я решительно ничего не знал о фазаньих повадках, расспрашивать же охотников по молодости стеснялся и долго высматривал дичь на деревьях, куда в дневную пору фазана едва ли заманишь…
В горнице, где я поселился, из украшенной бумажными розами рамки глядели усатые бравые казаки в мундирах Амурского войска. На стене висели шашки в потертых черных ножнах. Хозяин, старый, припадавший на ногу вояка («царапнуло на русско-японской»), не считал меня стоящим человеком. Он видел, что в седле я сижу, «как пес на заборе», — и это в краю, где мальчишек с четырех лет приучают к коню!
Потом старик немного оттаял, узнав, что я, выросший в городе, верхом езжу впервые в жизни и что Лазарева для меня — первое место самостоятельной работы.
Мой хозяин хаживал в тайгу с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Я, понятно, набросился на старика с расспросами: автор «Дерсу Узала» был кумиром изыскателей, по его книгам мы, сибиряки, еще до отъезда на Дальний Восток заочно проходили курс уссурийской таежной жизни. Но старик в ответ только невнятно бурчал: было похоже, что знаменитый путешественник за какие-то прегрешения отчислил его из экспедиции.
Я спросил, не ходил ли с Арсеньевым еще кто из лазаревцев? Оказалось, ходил парнишка Гошка Ушаков, толь-ко он сызмальства подался из родной деревни в Хабаровск и домой давненько не наведывался…
И вот я сижу на Суворовском бульваре в доме, который москвичи знают как Дом полярника. На его фасаде мемориальные доски. Одна напоминает: здесь жил выдающийся исследователь Арктики Георгий Алексеевич Ушаков.
Пока Ирина Александровна, вдова полярника, ворошит старые папки и перелистывает бумаги, я разглядываю кабинет. Шашка на стене, не простая казацкая, а в дорогих ножнах — партизанский трофей. Акварельный рисунок угрюмого острова во льдах; это, конечно, остров Ушакова, открытый во время высокоширотной экспедиции «Садко»„которой руководил Георгий Алексеевич.
Масса книг. Нансен, Лондон, Франс, Скотт… Часть книг вместе с хозяином: путешествовала на собачьих упряжках, качалась в каютах кораблей ледового плавания. Их страницы хранят следы тюленьего жира, копоти, сырости.
На полу огромный, по грудь человеку, глобус, подаренный исследователю за границей в тот год, когда он был уполномоченным правительственной комиссии по спасению челюскинцев. Ушаков трое суток провел в их ледовом лагере. Он сопровождал на Аляску, в город Ном, тяжело-больного начальника экспедиции Отто Юльевича Шмидта. Возле Северной Земли на глобусе по-немецки написано ее дореволюционное название: Земля кайзера Николауса II.
Сквозь стеклянную дверь виден могучий бивень мамонта, загромоздивший балкон. И еще моржовые клыки, охотничьи доспехи, медвежья шкура…
— А, вот, пожалуйста! — Ирина Александровна протягивает старую анкету. — Видите: «Учился в Бабстовской школе». Значит, это действительно та самая Лазарева!
Я знаю; что теперь в тех краях все по-другому: отличные дороги, большие поселки, все распахано, все обжито. Но тогда…
Фазаны на огородах? Пустяки! Возле лавчонки Даль-торга видел я охотника со свежей, еще не выделанной шкурой тигра. В Долгом болоте, левее дороги из Лазаревой в соседнее село Архангельское, водились кабаны, особенно нахальные и свирепые по весне. В таежных падях Даурского хребта били медведей.
Лазаревцы стреляли диких коз, не соскакивая с седла, зимой надолго уходили на промысел, спали в снегах. В общем, жизнь их учила многому, что позднее так пригодилось лазаревскому парнишке.
Я не был достаточно хорошо знаком с Георгием Алексеевичем, хотя и встречался с ним как в Арктике, так и в Москве. Он не отличался разговорчивостью и, как мне рассказывал один из его друзей, мог, придя к близкому человеку, весь вечер просидеть в уголке над заинтересовавшей его книгой. Он редко давал интервью, и журналисты предпочитали более словоохотливых людей.
Полярная биография Ушакова полна событий удивительных и, обладая несомненным литературным даром, он успел описать лишь некоторые из них. Мне кажется по-своему особенно примечательной ее начальная страница, годы, когда молодой Ушаков был начальником острова Врангеля.
Разговаривая с людьми, давно и близко знавшими Георгия Алексеевича, я, к сожалению, так и не смог установить, были ли ему в молодые годы известны подробности жизни Нансена среди эскимосов Гренландии. Но можно предположить, что, принимая в 1926 году важное решение, повернувшее его жизнь, как компасную стрелку на север, молодой Георгий Ушаков в чем-то следовал примеру молодого Фритьофа Нансена.
И уж, конечно, тут было влияние Арсеньева с его любовью к природе и особенно к людям, выросшим срёди природы, умеющим понимать ее, к людям прямодушным, бесхитростным, далеким и от благ, и от бед, приносимых цивилизацией.
Для двадцатисемилетнего Нансена, как мы помним, зимовка в поселке эскимосов оказалась вынужденной. Готхоб, где он с товарищами прожил шесть месяцев, был старым поселком со сложившимся бытом и постоянной колонией европейцев.
Ушаков же, которому едва исполнилось — двадцать пять лет, добровольно отправился на практически необитаемый остров. У него не было никакого полярного опыта. Вместе с эскимосами, высадившимися на пустынный берег, он должен был начинать с поисков места для жилья, с возведения крыши над головой, с добычи зверя. И провел Ушаков на острове Врангеля не одну зиму, а три долгих года.
Мы знаем далеко не все об этой своеобразной полярной робинзонаде. Дневники Ушакова о жизни на острове в свое время были опубликованы лишь в отрывках. Не сразу удалось найти ту их часть, которая долго считалась безвозвратно утерянной. Сохранились наброски так и не-дописанной Георгием Алексеевичем большой книги о трех островных зимовках. Только спустя почти десять лет после его смерти стараниями родных и друзей труд был завершен, книга «Остров метелей» увидела свет.
Три зимовки на острове — не только важная веха в биографии полярника, но также памятный эпизод истории закрепления прав, нашего народа на земли в Северном Ледовитом океане, впечатляющая страница летописи борьбы за нового, советского человека в Арктике.
Известный в свое время летчик, ныне заслуженный пенсионер, сказал как-то об Ушакове:
— Знаете, что в нем было главным? Партийный человек. Люди это чувствовали в нем, верили ему. И он верил людям. Вот почему у него и получалось на Врангеле как надо. А слышали вы историю с квартирой Кони?
История была такой. Когда Ушаков после полярной экспедиции приехал с отчетом в, Ленинград, ему дали временное пристанище в пустовавшем доме незадолго перед тем скончавшегося видного русского юриста Анатолия Федоровича Кони. Дом был передан на попечение Академии наук: там имелось много уникальных вещей и ценнейшая библиотека.
И никому даже в голову не могло прийти, что Ушаков, добрейшая душа, жил в доме не один, а вместе с подобранными на улицах беспризорными ребятишками. Более того, отлучившись по срочному делу в Москву, он оставил им ключи от квартиры. Знал, что ребята не обманут его: он верил людям.
