Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– И что ж ты – месил? – спросил сотоварищ.

– Месил. А куда ж денешься?

В другой раз Телков снова рассказывал что-то про свои житейские неудачи, и опять повторил эту фразу: куда ж денешься…

И Антон подумал, что слова эти и есть ключ к тихой покорности Телкова. Его послушная солдатская служба для него то же самое, из той же навязанной ему, вынужденной неволи: не мила, но надо исполнять, никуда не денешься.

Остальные бойцы в отделении были молодежью. Шатохин. Невысокий, крепкий, короткие ноги, гнутые, как у кавалериста, колесом. Чуть больше двадцати. Уголовник, из тюрьмы. Во взводе с дней укомплектования дивизии после сталинградских боев. Тогда в связи с большой людской убылью из армейских частей их стали пополнять наряду с подросшими пацанами и народом старших возрастов еще и незлостными уголовниками, схватившими недолгие сроки заключения. А то получалась не слишком приятная картина: хорошие, нормальные люди погибали на фронтах, а дрянь, преступники отсиживались за решетками и сохраняли свои жизни. Их стали посылать на фронт, включать в обычные пехотные подразделения с условием: проявишь себя хорошо в боевой обстановке – судимость полностью снимается, можешь потом о ней даже не писать в своих личных анкетах.

За что загудел Шатохин в тюрьму – он не рассказывал. Вообще был молчалив, сам не начинал и не вступал ни в какие разговоры. Но чувствовалось – он хочет, устремлен на то, чтобы освободиться от судимости. Антон поначалу относился к нему недоверчиво. В полку были и другие уголовники. Некоторые обкрадывали своих сотоварищей, не боясь, что подозрение сразу же ляжет на них. Крали обычно деньги. Но подозрение еще не доказательство, не факт. А доказывать – никогда не удавалось, ворованное они сразу же сбывали с рук, передавали напарникам, припрятывали. Были случаи, что они бежали из части. Их тут же ловили, лагерь в степи, далеко не убежишь, с местных жителей взята подписка сейчас же сообщать о дезертирах. Пойманным набавляли срок, но они этого не боялись, потому что все равно и с надбавленным сроком предстояло то же самое: ехать на фронт.

Но после одного случая Антон понял, что Шатохин из другого теста, чем те, кто крал у своих соседей по строю, по казарме деньги, курево, сахар. Шатохину можно верить. По дороге на Курский выступ, где готовилось, назревало крупное сражение, Шатохин исчез из эшелона. Сразу же про него сказали: а что еще можно было от него ожидать? Урка. У них у всех в голове одно: мотануть из части на волю. Погулять в среде своих, «залечь на дно». У них, урок, железная спайка, общая семья: один за всех, все за одного. Кто на воле – кормят, снабжают тех, кто сидит. По всей стране тайные воровские «шалманы»; сбежал, нырнул туда – и никакая милиция вовек не найдет… Дурачки те, кто про Шатохина думал, что он будет кровь за родину проливать. Его родина – это фиксатая, забубенная, в сивушном перегаре братва, синяя от татуировок, их подружки с провалившимися носами…

Но через двое суток – уже переехали Волгу, эшелон приближался к Пензе – Шатохин возник, черный от угольной пыли, исхудавший, с блестящими от голода глазами. Он просто на одной из коротких остановок для смены паровоза, выменивая на привокзальном базарчике солдатский пайковый сахар на самодельную бензиновую зажигалку, не услыхал сигналов отправления, отстал от эшелона, и все эти двое суток догонял его на попутных товарных поездах: на платформах с углем, на паровозных тендерах, на крышах вагонов, на тюках прессованного сена.

Двое последних были маленькими черноглазыми казахами, один по фамилии Алиев, другой – Бисенов. Алиев по-русски затрудненно, но все же говорил и все понимал. Бисенов не говорил совсем и не понимал ни слова. То, что надо было ему сообщить, – приходилось говорить Алиеву, тот выслушивал с напряженным вниманием в своих черных пуговичных глазах и переводил своему другу. Даже команды: «Налево!», «Направо!», «Шагом марш!» – приходилось переводить Бисенову. Из-за этого он всегда запаздывал с их выполнением. Все уже повернулись, а Бисенов еще стоит в прежнем положении. Все уже шагнули и топают по дороге, а Бисенов бежит сзади, догоняет взвод.

…Послышалось звяканье ведер, котелков; во взвод принесли горячий обед, который можно было вообразить заранее: густой перловый суп с волокнами говядины, испускающую густой пар пшенную кашу на второе. Вместо сухарей на этот раз был довольно свежий хлеб. Его раскромсали на куски и быстро разделили тем же неизменным лотерейным способом: «Кому?»

У Антона уже был свой личный, только ему принадлежащий котелок, не круглый, двухлитровый, красноармейский, из ржавеющего железа, а плоский, алюминиевый, немецкий, с крышкой, в которую можно было получать второе блюдо. Антону повезло заприметить его и подобрать возле одной из разрушенных деревень с оборонительными немецкими позициями, мимо которой проходили днем. Отойдя от раздачи в сторону с наполненным супом котелком, с крышкой в другой руке, в которую ему щедро сыпанули из половника пшенную кашу и так же щедро полили ее каким-то маслом, только не сливочным, не подсолнечным, не кукурузным и не хлопковым, не горчишным, не конопляным, какими, случалось, армейские хитроумные повара поливали каши раньше, а каким-то совсем незнакомым, новинкой в кулинарии военных лет, Антон поставил свой обед на край окопа без всякого желания к нему прикоснуться, и тут услышал от разговаривающих неподалеку между собой солдат, что по ту сторону болотистого ручейка, на поле, есть огороды с помидорами и огурцами, не хозяйские, не жителей, а той «экономии», что устроили тут немцы для себя, для своего продовольствования. Некоторые из говоривших бойцов на этих делянках уже побывали и звучно хрустели сочными огурцами.

Антону остро захотелось так же аппетитно похрустеть огурцом, надкусить тугую помидорину, выпить ее сладковатый сок, пожевать мякоть, утоляющую жажду лучше родниковой воды.

– Напрямую не лезь, ввалишься в потемках в бучило. Иди по бережку вправо, метров пятьдесят, нам кладка, бревнышки брошены, по ним перескочишь, – посоветовали ему ходившие за огурцами.

– Алиев, пойдешь со мной? – спросил Антон маленького казаха.

Тот уже черпал ложкой из котелка полученный суп. Услышав предложение, он с готовностью положил ложку, кусок хлеба. Говорил командир, а слово командира, начальника, по понятиям маленького казаха, воспитанного в своих народных обычаях, правилах, в беспредельном уважении и почитании любого, кто старше, выше, облечен властью, – было свято.

– Ладно, сиди, ешь, один схожу, – остановил его Антон.

Ведро, в котором приносили кашу, было пусто. Антон взял его с собой, чтобы положить в него добычу.

Бревна через топкое русло сочащегося ручейка оказались дальше, чем говорили солдаты, но Антон их нашел.

На поле, простиравшемся за ручьем, было гораздо светлее, чем среди кустов и деревьев вдоль русла, на окраине села. Гребень холмов, поднимавшихся вдали, примерно в километре, четко обозначался на фоне потухающего неба. На гребне находились немцы. С холмов, чертя тонкий, прерывистый огненный след, взлетела ракета, лопнула с тугим хлопком, зажглась – и над полем повисла в нее яркая белая «люстра», светильник в миллион, наверное, свечей, который будет висеть на одном месте и далеко освещать все, что внизу, перед немецкими окопами, минут двадцать. Когда догорит, иссякнет свет этой «люстры», немцы запустят в небо другую. Потом – третью. И так – всю ночь, чтобы никто не мог незамеченным подползти, подобраться к их позициям.

Пепельный свет далекой «люстры» позволил Антону разглядеть на поле несколько шевелящихся фигур. Он пошел к ним – и не ошибся. Они возились на огородных грядках.

Помидоры были крупные, тяжело и плотно налитые, теплые еще дневным теплом. Антон впился зубами и губами в первый же сорванный помидор – и это доставило ему такое наслаждение, что потом, всю свою жизнь, он вспоминал это мгновение, и ему казалось, что вкуснее и сочнее помидоров он больше уже никогда не встречал, да и таких, наверное, не может быть.

47
{"b":"313833","o":1}