Сияло ослепительное солнце, белизна снега с голубыми тенями резала глаза; над головой цвикали синицы, перелетая с дерева на дерево, стряхивая невесомые снежные хлопья; они мягко, неохотно опускались на девственно-чистые сугробы.

Антон шел, с любопытством рассматривая сибирские дома: все крепкие, добротные, из пихтовых и сосновых бревен с капельками застывшей смолы. Поставлены, как видно, уже давно – и стоять таким домам еще долго-долго, десятилетия. И, должно быть, такая же прочная, основательная, добротная внутри них жизнь – с припасами и теплом на всю зиму, особым стародавним уютом, которым издревле славится быт сибирских селений.

В конце улицы виднелась ровная гладь чистого поля с туманной полоской леса на горизонте. Последней с правой стороны стояла бревенчатая избушка: схожая со всеми прочими домами, но выделявшаяся высоким крыльцом с навесом на столбах. Ступени крыльца были разметены от снега, внизу лежал веник – чтоб пришедший мог обмахнуть им свою обувь, не тащить на ней снег внутрь. На фронтоне крыльца Антон прочитал вывеску: «Блинная». Удивился: широкая пустынная улица, самый конец ее, вроде бы и не найтись тут посетителей для такого заведения, а поди ж ты – «Блинная». Вывеска, конечно, от довоенного времени, какие могут быть сейчас блины? Но разметенные ступеньки крыльца, веник для приходящих…

Антон обмел госпитальные сапоги, поднялся на крыльцо, потянул на себя тяжелую, из толстых досок, обшитую мешковиной дверь. В лицо пахнуло теплом, запахами разогретого подсолнечного масла, дрожжевого теста. Солнце било в маленькие окошки с белыми занавесками, его полосы блестели на клеенке столов с приставленными к ним табуретками. В «Блинной» никого не было, даже хозяйки.

– Алло! – позвал Антон.

– Аюшки! – откликнулся женский голос.

Из маленькой кухоньки позади прилавка, в которой потрескивала дровами растопленная печь, показалась моложавая женщина в белом поварском чепчике, ярком, в красных розах, фартуке поверх блузки без рукавов, оставлявшей голыми ее белые полные плечи и руки.

– Неужто можно блинчиков отведать? – спросил Антон, все еще в крайнем удивлении от неожиданного открытия на краю села в двух шагах от пустынного снежного поля чистой, опрятной, теплой избушки с блинчиками, показавшейся ему чем-то совсем сказочным: давно уже по всей стране война не оставила действующих и доступных для всех столовых, буфетов, закусочных, что в изобилии существовали раньше.

– А почему бы и нет? – приветливо и с некоторой долей кокетства ответила моложавая женщина, видимо, желая еще более примолодиться.

– Так, наверное, нужны какие-то талоны, карточки? Или какой-нибудь особый мандат с гербовой печатью? – пошутил Антон.

– Не надо ничего. Сейчас я вам положу на тарелку – и ешьте в свое удовольствие. Рубль двадцать порция, а в порции три штуки. Я вам свеженьких подам, с пылу, с жару…

– Ну, раз так – давайте… – еще больше удивился Антон. Деньги у него были, не так давно он получил от мамы и отца перевод на тридцать рублей: на конверты и бумагу для писем, газеты, что можно было покупать на недалекой от госпиталя почте, стрижку с одеколоном и на всякие прочие мелочи, которыми он захотел бы себя потешать.

Женщина загремела на кухне сковородками, двинула их на самое жаркое место плиты, плеснула из ковшика жидкое тесто – и через пару минут поставила на клеенку стола перед Антоном мелкую тарелку с румяными блинами и пузырящимся на них маслом.

– А ты из госпиталя? – спросила она Антона, называя его на «ты» – ведь мальчик же еще! – и оглядывая с ласковым вниманием. – Я по шинельке вижу… Ко мне заходит сюда ваш брат, раненые… У нас в поселке целых шесть госпиталей. Иные выпить тут наровят, купят у местных винца и тащат в карманах бутылки. Вообще-то нельзя, запрещается тут спиртные напитки распивать, я пожурю, а потом вроде как не вижу. Только чтоб без шума, прошу. Как запретить, люди-то с чего выпивают, бедами какими маются! Кто руку потерял, кто глаз. У кого семья на оккупированной территории, живы-нет – неизвестно…

Антон уже знал, что такое вино, винцо или винишко на местном сибирском языке, – отнюдь не то безобидное, десяти – или чуть больше – градусное фруктовое или ягодное вино, что пьют в России, а крепчайший, за сорок градусов, самогон, что сибиряки мастерски гонят из свеклы, ячменя и многого другого, из чего в иных местностях людям и в голову не приходит делать самогонку.

– А как же это объяснить, что ваша «Блинная» все еще на ходу и без всяких талонов? Да еще в таком непонятном месте, на самом краю поселка. Чего ж ее тут поставили, что за причина? – спросил Антон, с наслаждением уминая блинчики. В девять утра в госпитале кормили всех завтраком: тарелка пшенной каши на молоке, белый хлеб с маслом, стакан сладкого чая. Сейчас еще и полдень не подошел, вроде нельзя было проголодаться, но блинчики были так вкусны, что и прямо после завтрака можно было бы справиться с целой их тарелкой.

– Так мы ж ведь особые, у нас свой закон, мы леспромхозские, – сказала повариха, имея в виду свою «Блинную». – Леспромхозу без нее никак нельзя, народ околеет. А то разбежится, кто куда, по другим местам, где о рабочих заботы поболе. У нас по всему району производства: там сани, дуги делают, там бочкотару, товарные ящики, в другом поселке колесники стучат, тележные хода ладят. Доски на любой размер пилят, для строек лес формуют. Сейчас вот лыжи строгать настроились, это ж ужас просто, сколько этих лыж для армии нужно… Блины мои да пельмени, можно сказать, в центре всего этого дела, на самом перекрестке: то лес в работу мимо везут, то готовые изделия на склады, на станцию, восемнадцать верст до ней. А то с лесосек кругляк волокут. Все лето его валят, на колесах не повезешь, лошадям это одно мученье, а как санный путь ляжет – так и пошло дело. Есть лесосеки аж за тридцать верст. Везут на роспусках, бревна тяжеленные, метров в пятнадцать, лошади шагом, а мороз жжет, наши сибирские морозы – это страсть Господня! Дотянут до поселка, до этой моей ресторации, – чуть вживе, только б погреться да чего посытней жевнуть. Вот снегу еще подсыплет, пойдет возка с лесосек – мужиков в мою избушку столько иной раз набивается – стены трещат. Я уж знаю заранее, когда возчики явятся, котлы ведерные кипячу. Пожаловали, голубчики, – я в котлы пельмени бух, они у меня заранее мешками наморожены, полна кладовка забита. И чай тут же готов, хоть пузо лопни, два самовара, тоже ведерных…

– Так если по морозу тридцать верст отшагать – одним чаем, небось, не согреешься, захочешь того, что покрепче! – улыбнулся Антон.

– А как же! – рассмеялась женщина. – Но это их забота, возчиков, где, как добыть, чего себе в кружки плескать. Я не держу, в меню спиртного у меня нет и под прилавком не прячу, ревизору не придраться. Ну, как блинчики, нравятся?

– А можно еще? – утирая ладонью рот, спросил Антон.

– Да хоть сколько! – воскликнула с готовностью повариха и тут же кинулась печь для Антона новую порцию. – Ты заходи, заходи, как захочешь, я ведь не так, как там у вас в госпитале, готовлю, ко мне сюда как в дом родной, как к родной маменьке приходят…

Обратно Антон шел, чувствуя себя совсем здоровым. Тело был крепким, легким, голова – светлой. Этот день – день первого снега, ослепительно сверкающего солнца, чудесных блинчиков прямо с горячей сковородки – он запомнил как день своего возрождения.

Синицы по-прежнему цвикали, порхали над головой, осыпая его снегом, а он шел и проверял свою воскресшую память: кто командовал русскими войсками, двинутыми в восточную Пруссию с началом войны в августе девятьсот четырнадцатого года? Генерал Жилинский. Какими силами он располагал? Первой армией генерала Ренненкампфа и Второй во главе с Самсоновым. Сколько дивизий было у Ранненкампфа? Шесть с половиной пехотных и пять с половиной кавалерийских. А у Самсонова? Пехоты у него было больше чуть ли не вдвое – одиннадцать дивизий. А кавалерийских только три…

А кто в это время был начальником Генерального штаба у немцев?