Он все-таки заметил, что она опять повела плечами, будто стряхивала что-то, с себя.
— Больно плечо? — спросил он. — От лямок?
— Нет, — смутилась Вера. — Так что-то…
— Вера, что там у тебя? Давай посмотрю.
— Да нет же! Ничего…
В тайге, да и не только в тайге, а еще в Макаровском, если приходилось работать в перелесках, в осинниках, у них было правило, за выполнением которого строго следил Олег Григорьевич: каждый вечер, перед сном, все должны осматривать друг друга. В первые дни Буров, уходя спать, обязательно спрашивал через закрытую дверь: «Девушки, вы произвели осмотр?» Вначале к этому относились шутливо. Потом, когда каждый вечер стали снимать с себя клещей, Олегу Григорьевичу никого не приходилось подгонять. А они уже два дня идут по тайге. Зря, конечно, он вчера накрыл навес, под которым лежала Вера, ветками осины, на осинах клещей — тьма…
— Вера, я буду сердиться.
— Ну, Гена… Ну, хорошо.
И убежала в темноту, за избушку, а потом появилась без энцефалитки, с расстегнутой кофточкой, правое плечо — обнажено.
Вздрогнула, когда Геннадий, взяв ее за плечи, развернул спиной к огню.
— Это клещ, Вера, — спокойно сказал он.
— Ой! Сними скорее!
Он провел пальцами по темному бугорку на теле. Бугорок остался. Прищемил клеща ногтями, покачал из стороны в сторону. Крепко впился, давно сидит. Потянуть сильнее нельзя — головка клеща останется в теле.
Подожди. Я сейчас…
Дед еще не разоспался. Он оценивающе взглянул на плечо.
— Ну, девонька… — Дед помолчал, пригляделся к плечу. — Эк, он у тебя засел… Нож есть? — спросил, у Геннадия.
— Да что вы, дедушка?! — Вера вскочила. — Не дам я резать!..
— Да ты сиди, сиди, не прыгай. Не стану я тебя резать. Я, гляди-ко, вот так его, вот так. И все. Так есть нож-то, ай нет? Может, деколон есть? Есть, так неси.
Дед действовал как заправский хирург. Ножи — свой и Геннадия — он прокалил на огне, полил из флакончика одеколон на лезвия. Потом Геннадий туго натянул пальцами кожу на горячем плече Веры, а дед осторожно, будто боясь прикоснуться к телу, подвел кончики лезвий с двух сторон к клещу, сжал его, как пинцетом, и так же осторожно вытащил.
— Все, девонька. Надоть это место теперь смазать деколоном, и заживеть. Оглядывать себя почаще надоть. Они вреднющие, эти клещи-то…
Дед еще о чем-то поговорил, что-то побубнил, ушел спать.
Смазывая одеколоном ранку, Геннадий увидел на руке Веры, выше локтя, синее пятно.
— Вера! Это откуда? Ты вчера не ударилась о камни?
Вера за локоть развернула руку, склонила голову набок.
— Это… — Вдруг вспыхнула, — Нет, не ударилась… Это… у меня давно… Еще до маршрута…
А синяк-то был свежим, еще краснота по краям не прошла.
— Растереть бы надо. Примочить. Больно?
— Сейчас — нет, а вчера…
Геннадий видел, что она хочет сказать ему что-то, но не торопил ее, ждал, когда она начнет первой.
— А, знаешь, как все глупо вышло? — вдруг с решительной отчаянностью сказала Вера. Он понял, что она долго собиралась рассказать ему об этом, но не насмеливалась, а сейчас, расхрабрившись, не хотела угасить в себе эту смелость — говорить, так все, до конца, чтобы ничего не осталось недосказанным, непонятым, или понятым, но истолкованным неправильно.
Она рассказала ему обо всем, что произошло вчера: о том, как купалась, как Мишка появился, как отбивалась от него, а потом догоняла Олега Григорьевича, о том, что если бы не забыла копалку, ничего бы не случилось, не пришлось бы идти через тайгу.
— Как я ее могла оставить? — недоумевала она. — Ты знаешь, эти копалки, они все стандартные и все покрашены под цвет травы.
Геннадий кивнул, да, именно такую он носил с собой, такая была и у Елены Дмитриевны.
— Но ведь такую и потерять легче, — продолжала Вера. — А я, знаешь, что сделала? В интернате нашла, ну, в кладовой там, красную краску. Девчонки смеялись, зачем тебе? А я свою перекрасила. И она у меня, как пожарная машина, яркая. Посмотришь, сразу видно.
Геннадий вдруг вспомнил, что когда сказал Мишке о ноже, чтобы не потерял его, Мишка похлопал по своему левому бедру, а сумка с торчащей из нее красной рукояткой висела на правом боку.
— Вера, а знаешь, твою копалку Мишка взял…
Она грустно улыбнулась.
— Мне теперь все равно. Пусть начальничек с ним разбирается. Если бы только копалка… Он вообще… Да что говорить?! Ведь не только в этом дело.
Она, вздохнув, смотрела на огонь. А он смотрел на нее, на улыбающееся лицо, на волосы, освещенные костром; они не казались сейчас такими рыжими, как днем, при солнце, потому что от огня все вокруг порыжело — и одежда Веры, и лицо, и руки. А волосы сейчас золотились. Снова, как вчера, Геннадий попытался представить
Веру черноволосой. Нет, не получалось. Как это, Вера и черноволосая? На кого она будет похожа?
— Вот завтра придем на базу и все, не увидимся больше, — сказала Вера.
— Почему? Мы же в одном городе живем.
— Ну… Это ты здесь так говоришь, а там… — Она привалилась головой к его плечу. — Геннадий… — И только он попытался выпростать руку, чтобы положить на ее плечо, она резко встала: — Все! Спать пора. Завтра рано собираться.
В избушке темно. Геннадий рукой пошарил по мешку: тот ли, не заменила ли Вера, когда ходила переодеваться? Нет, мешок был чуть влажный. Прикрыл его чехлом, сверху постелил плащ и, разувшись, но в одежде — иначе комары заедят — лег.
Сухая трава приятно благоухала.
Вера лежала рядом, молчала.
Он уже задремал, когда услышал:
— Гена, а где ты живешь?
Он объяснил, как его найти в городе, приглашал зайти. Вера не обещала, хотя отказывалась как-то неуверенно, нерешительно, потом о себе заговорила:
— А я в общежитии. Я с двух лет у тетки жила, а как приняли в институт, ушла от нее. У тетки своих хватает. А ты в какой институт хочешь поступать?
— Не знаю пока.
— Иди в наш.
— Не люблю педагогов, — ответил он, но тут же исправился: — Учительское дело не люблю. Впрочем — подумаю.
— А я вот не думала, — грустно сказала Вера, и он представил в темноте ее лицо. — Пошла, потому что там общежитие пообещали сразу. Мне обязательно надо было поступить после школы, потому что — тетка…
Она снова замолчала. Молчал и Геннадий, думая, что она уснула. Потом сквозь сон слышал, будто говорила она, о чем-то спрашивала.
— Вставайте, детки! Вам идтить пора. По холодку-то легче. Я и костер распалил, и чайку вскипятил. Ушица в ведерке осталась, хлебайте. А дверь колом подоприте, как пойдете, не оставляйте ее настежь!..
Дед шагал по избушке в телогрейке и в шапке.
— Вы уже уходите, дедушка? — спросила Вера.
— Пора, дочка. Я до обеда поброжу, потом к дому двинусь.
Старик попрощался, пошел к двери, следом за ним с полотенцем в руках выскочила Вера. Уха уже разогрелась, когда она вернулась от реки — светлая, веселая.
— Хорошо-то как, Гена! Опять одни.
— Ненадолго. К обеду на базе будем.
Рассвет был сырым но уже по тому, как, открывая синее небо, поднимался над тайгой и рекой туман, угадывался отличный день.
Уложили спальники, рюкзаки.
— А может, вернемся? — вдруг спросил Геннадий.
— Куда? — не поняла она.
— Как «куда»? В отряд. Буров теперь локти кусает, все сам делает. Да и Елена Дмитриевна…
— Трогательная забота о Елене Дмитриевне с твоей стороны, — усмехнулась Вера. — Смешно. Он, может, и кусает локти, только я с ним не хочу работать…
Как ни старались выбирать места посуше, но пока дошли до Сайды, промокли: ночью выпала крупная роса. Геннадий обивал ее с травы высокими сапогами, Вера шла по следу, но и ей досталось.
Тайга поредела, стала светлее, чище, отступила от берегов. Рядом с кромкой воды появились утоптанные тропинки, по которым легко идти; ноги не путаются в переплетенной траве, не приходится наклоняться, отводя руками нависшие над головой ветви.
Неожиданно Сайда свернула влево. Еще с горы они видели этот поворот, но он оказался дальше. Они знали, что, если идти Но этому берегу, все равно можно попасть в Ивановку: река протекала через село. Но путь этот длиннее, им не хотелось, уставшим после двух таежных суток, делать лишние километры.
