— Бр-р-р! Противно. Жжет все…

Он придвинул к ней банку тушенки.

— Запей. Потом бери ложку. Ешь.

— А у меня нет ложки, — сказала она. — В лагере оставила. Вашему начальнику, потому что она за ним числится.

Никакие ложки-вилки за Буровым не числятся, Вера знала об этом так же, как он. Каждый год ботаники едут в экспедиции, и те, кто возвращаются, с собой ложки не берут. Вера, значит, принципиально оставила ложку, потому что приехала без своей. Он уже взялся за нож, чтобы выстрогать две деревянных лопаточки, чтобы на равных быть.

— Давай одной ложкой есть, — предложила Вера, и он не сразу заметил, что она впервые так к нему обратилась. — Бери, твоя очередь первая. Ты никогда так не ел? Мы с девчонками в прошлом году в колхозе, когда только приехали, трое одной ложкой ели. А мальчишки подшутили: нашли нам где-то бо-о-ольшую деревянную ложку. Я, знаешь, почему-то теперь захотела есть. Да ты ешь, ешь, — тут же сказала она, увидев, что Геннадий не так ее понял. — Я еще чай со сгущенкой буду пить. А ты очень испугался, когда я в воду свалилась?

— Очень, — откровенно признался Геннадий.

— Думаешь, утонула бы? Я здорово плаваю. Свалилась, под воду ушла, хочу вынырнуть — не могу, держит что-то. Тогда отвела руки назад… Нет, сначала плащ как рвану! Пуговица отлетела. Потом — руки назад, выскользнула из рюкзака и спальника. Ты бы так попробовал. Думаешь, легко?

— Нет, не думаю, — снова улыбнулся он. — Еще подогреть баночку?

— А нам хватит на завтра? Ты, может, утром хариусов поймаешь… Давай еще полбанки съедим.

Геннадий закатил в костер вторую банку.

— А можно мне прилечь, пока тушенка разогревается? Ты не будешь на меня сердиться? Нет? А зачем ты куришь, ведь мы же еще будем есть и опять одной ложкой. Здорово, правда?

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Голова не болит?

— Мне лучше… А знаешь, Геннадий, я давно тебе хотела сказать: ты такой серьезный, недоступный, важный. Ведь я же девчонка по сравнению с тобой… Ой, а что это я на «ты»? Потому что пьяная? Да?

Верины слова — открытие для него. О своей серьезности он никогда не думал, таковым себя не считал. Удивило другое: неужели она правда не знает, сколько ему?

— А сколько же мне, по-твоему, лет?

— Тебе? Вам… Ну, двадцать восемь примерно…

— Женщина бы в таком случае обиделась. А если двадцать четыре?

— Двадцать четыре?! Так это же здорово!

— Что — здорово? Кстати, ты уж продолжай звать меня на «ты», а то мне как-то неудобно.

— Ну… Что двадцать четыре — здорово. А я-то думала…. Только на три года старше. Я, наверное, сильно пьяная? Да? Болтаю, болтаю…

— Говори, говори, Вера, но только завтра — не болеть. Приказываю проснуться здоровой.

— Какой же ты… — сказала она. — Мой спальник высох?

Этого вопроса он ждал давно и знал, как на него отвечать:

— Твой спальник будет сохнуть сутки, а может, и больше.

— А где же я буду спать?

— Там, где сидишь, в моем мешке. — Вера широко открыла глаза, но он предупредил ее вопрос. — Да, да, да! Я пока буду сушить вещи, а потом…

Что будет потом, он не знал.

— Не буду я спать в твоем мешке! — решительно начала Вера, но он перебил ее:

— Спать ты будешь именно в моем мешке. Укрывайся и завязывайся. Спи. Спокойной ночи!

— Геннадий, какой ты… — Не договорив, Вера с головой нырнула в спальный мешок.

Сбросив плащ — в нем не теплее! — Геннадий сходил в кустарник, принес несколько молодых березок и осинок, ветки сложил на навес, а стволы разрубил на длинные поленья и подкладывал в костер. Сырые дрова шипели, сочились; костер дымил; дым ровно поднимался к небу. К погоде, что ли? Или — к ненастью? Он не разбирался в приметах.

— Геннадий, а Геннадий, — позвала Вера.

— Как? Разве ты еще не спишь?

— Нет. Знаешь, я немного посплю, потом ты меня разбудишь, я посижу у костра. Только ты мне дров хороших наруби. Ладно?

— Спи, спи, — сказал он. — Спи, Вера. Наши в лагере все, наверное, уже давно спокойно спят.

Да, в лагере давно спали, и спали спокойно, потому что долгий хлопотливый день кончился благополучно.

— …Так что же у нас все-таки происходит, Олег Григорьевич? — настойчиво повторила Елена Дмитриевна свой вопрос, едва Геннадий скрылся в прибрежных кустарниках, а Трофим Петрович ушел к реке.

Буров пытался отшутиться:

— Оздоровление коллектива, — но сразу перешел на серьезный тон: — Нам еще больше трех недель идти по тайге, а если ежедневно будут такие происшествия, то мне придется держать ответ не только перед руководством института, а и в другом месте.

— И вы решили пожертвовать Верой? Или, прикрывшись ее ошибками, как щитом, себя уберечь?

— Не вижу жертвы. А потеря незначительная. Мы при ней больше теряли. Вы подумайте сами. Лошадь на перевале не удержала — это могло бы плохо кончиться. Бумагу упустила. Не вам объяснять, какие сложности нас теперь ожидают. Сегодня что учудила? Она, видите ли, забыла копалку в лагере! Слушайте, Елена Дмитриевна, ну сколько же можно прощать? Я уж не говорю о том, что сегодня у них с Мишкой что-то произошло… Да, да, произошло, я знаю. Короче: кончилось мое терпение, Елена Дмитриевна! Лопнуло, как говорят.

— Олег Григорьевич! Прежде всего, мы сами себя наказали. Давайте подсчитаем: два дня до Ивановки пройдет Геннадий и столько же обратно. Четыре дня теряем. Дорогое удовольствие ради нашей спокойной жизни.

— У меня другая арифметика, — возразил Буров. — Сегодня я еще схожу на гору, а вы закончите укос. Значит, день не потерян. Послезавтра, по моему плану, — опять дневка: километрах в пяти от маршрута есть интересная для нас роща.

— Но вы же обвиняли Веру в том, что она прозевала эту рощу!

— Я ошибся… Так вот, маршрут мы менять не будем, а вместе с вами сходим в эту рощу. Значит, еще один день сохраняется. Ну и до устья Бобровки будем идти полдня. Это тоже работа. Арифметика простая: из четырех, как вы говорите, потерянных дней два с половиной — рабочих. Да, полтора дня теряем, но взамен приобретаем спокойствие и уверенность в том, что никаких ЧП не будет.

— Олег Григорьевич! — с укором сказала Воробьева, — Чего только не бывает в маршрутах! Вы же знаете! Зачем же даже чрезвычайные происшествия планировать?! Как будто с нами в прошлых сезонах ничего такого не было! Через день-два все притерлось бы. А теперь? Все сначала начинать? А по-моему, самое большое ЧП — отправка Веры в Ивановку. Не помню я, чтобы кто-то — так делал!

— Ну что ж, — невесело улыбнулся Буров, — значит, я в этом деле новатор. Но за дисциплину в отряде, — он согнал с лица улыбку, — за порядок, за результаты работы отвечаю я. Один я! Вы согласны?

Елена Дмитриевна не ответила. Взяла свою папку, пошла. Буров подумал, что она идет отдыхать в палатку, но Воробьева прошла мимо.

— Елена Дмитриевна! — окликнул он. — Куда вы?

— Укос заканчивать, — ответила она, останавливаясь.

— Может, после обеда?

— А когда он будет, обед-то? Вы с Гмызиным разберитесь, дисциплину у них наведите, слишком вольготно они живут…

Олег Григорьевич взял тощую папку Веры — поделили они бумагу с Воробьевой, — еще раз провел по ремню, проверяя, на месте ли нож, которым он теперь пользуется как копалкой, и пошел в противоположную сторону, к горе.

Солнце уже книзу катилось, когда пришел в лагерь Мишка. Тишина. Возле кострища стоял закопченный чайник. Мишка притронулся к нему рукой — холодный. Неужели не обедали? Заглянул в мужскую палатку. Там, раскинувшись на спине, тихо похрапывал отец. Пусть спит. Подошел к женской палатке.

— Можно войти?

Молчание. Заглянул — тоже пусто. Влез в палатку, осмотрелся. Беспорядок. На месте спальника Веры — хвоя, обрывки бумажек…

Трофим Петрович вышел из мужской палатки, когда Мишка, перечистив рыбу, нарубив дрова, гремел возле костра посудой. Он рассказал Мишке обо всем, что произошло в отряде. Обо всем, что сам знал.