— Дела! — присвистнул Мишка, подумал и снова сказал: — Дела! А нас они не касаются. Смотри, сколько я сегодня! Тут места рыбные. Пока. Геннадия ждем, ведро я заполню.

— Мы на Бобровке ждать его будем.

— На Бобровке?! Тоже не безрыбная река. И там жить можно. А из-за чего все началось-то? Почему он Веру выгнал?

— Что это у тебя под глазом? — вдруг заметил Трофим Петрович, хотя Мишка старался как можно реже поворачиваться к отцу содранной щекой.

— Пустяки, батя. Скрозь кустарник продирался и на сушину напоролся. Пройдет. Так что случилось-то?

— Что, что? Сам не разберусь. Видишь, лопаточку она сегодня потеряла, опять ему не угодила…

— Какую лопаточку? Копалку, что ли?

— Ну! Которой цветочки выковыривают. А он расшумелся. Бумага, опять же, вчерашняя. Не наше дело это. Отправил — значит, так надо. За лошадьми я схожу. Приведу поближе. А ты обед-то вари, не остынет у костра. Скоро, должно, возвернутся они. Дождь вон, видишь, собирается.

Обедали в мужской палатке, потому что только успел Мишка рыбу пожарить на второе, как пошел дождь.

Разливая по мискам уху, Мишка приговаривал:

— Эх! Ну и запах! А вкус! Пальчики облиняешь! Вам, Елена Дмитриевна, самый красивый окунь достался. Вам, Олег Григорьевич, ух, какой здоровяк! Смотрите, глаза-то выпучил белые! А дух-то, дух какой? А? Что там консервы разные?! На Сайду вышли, с рыбой теперь будем! Добавка кому понадобится, не стесняйтесь — сколько угодно. Но не забывайте, что будет еще жареный хариус на второе. Тоже объедение.

Отличный обед не улучшил настроения, никто не слушал болтовню Мишки, никто ему не поддакивал, не замечал его рыбацкой удачи, не отмечал его поварского искусства.

— Освободите место, Михаил, — потребовал сразу же после обеда Олег Григорьевич. — Посмотрим, куда дальше идти, подумаем, как жить… — И начал выкладывать из сумки листы карты. — Листа с нашим местонахождением у нас нет, отдал Геннадию. Завтра, если дождь не задержит, передвинемся километра на три и поработаем здесь! — ткнул пальцем в карту. — На устье Бобровки пойдем не по Сайде, а через тайгу. Трона есть, на карте она обозначена. Брод через Бобровку тоже указан. Потом — вновь к Сайде, на устье Бобровки. Как минимум, возвращаем себе один день из потерянных.

— Не пойму я, — начал, думая о чем-то о своем, Трофим Петрович. — Зачем по тропе идти, когда там дорога есть?

— Какая дорога? — удивился Буров. — Нет там никакой дороги!

— А бродить зачем? — Мишка спросил. — Там же мост!

— Какой мост? Где? Вы что, Михаил?

— Какой, какой… Обыкновенный. Деревянный… Это у вас двухкилометровка, что ли? Это брод? А это Сайда? Ну точно все, только вместо брода там мост. А здесь поселок леспромхозовский.

— Миша, а вы ничего не путаете? — спросила Елена Дмитриевна. — Зачем же нам идти конным маршрутом через поселок? Мы бы и на машине сюда приехали…

— Да я же в прошлом году здесь был! Батя, ну объясни ты им!

— Все ясно, — сказал, догадываясь, Буров. — Этой карте нельзя верить. Устарела она… А поселок-то большой?

— Ну! Клуб, магазин, столовая, медпункт. А по дороге машины ходят с лесом.

— Так что же вы раньше молчали, Трофим Петрович?! Как же это?

Но проводник и не думал оправдываться:

— Мы как договаривались? От Бобровки идем на Сайду и по ней дальше. А про поселок не было разговору. И про дорогу. Я же считал, что вам по реке надо.

— Я не ихтиолог, — буркнул Буров. — Рыбу я, что ли, не видел в вашей Сайде?!

Елена Дмитриевна вздохнула и вышла, но через минуту вернулась.

— Возьмите, — протянула Бурову копалку с ярко-красной рукояткой. — Почему-то лежала под моим спальником, а Вера не могла ее найти.

— Ну вот! — Олег Григорьевич взял копалку в руки. — А уверяла, что она всегда в папке. Так и с бумагой. Завязывала, говорит, папку…

— Олег Григорьевич, — перебил Мишка. — А бумага-то эта особенная какая, что ли. Специальная?

— Да вы что, Михаил? — удивилась Воробьева. — Не видели ни разу? — Она вытянула из папки Бурова лист. — Вот такая.

Мишка пощупал лист, помял его в пальцах, хмыкнул:

— Гм-м… Я-то думал… Бумага как бумага. Селедку в такую завертывают в магазине. Вот зайдем в поселок, я ее сколько угодно припру из сельпо.

Бурова осенило: а ведь это выход!

— Михаил, вы — гений! — начал он торжественно. — А вы уверены, что продавец даст вам оберточную бумагу?

— Анютка-то, что ли? А куда она денется? Даст, конечно.

— Какая Анютка? — не поняла Елена Дмитриевна.

— Батя! — Мишка всплеснул руками. — Ну объясни ты им!

Трофим Петрович пояснил:

— Племянница моя. Сестра, значит, его сродная. Продавщица она, стало быть, в магазине.

— Трофим Петрович! — воскликнул Буров. — Так что же вы раньше молчали?! Вот видите, все обошлось благополучно, как в старинных романах, и все довольны.

Но больше, чем другие, был доволен прошедшим днем Мишка. Во-первых, рыба. Во-вторых, никто не видел его операцию с копалкой. В-третьих, бумага. Вчера, укрепляя перед бродом папку, он привязал тесемку к ремешку сумы. Когда груз пополз с лошади, тесемка натянулась и развязалась, бумага выпала. А сегодня он нашел выход с копалкой — сунул ее под спальник Воробьевой, когда в женской палатке было пусто.

А о том, что пострадала из-за него Вера, Мишка не вспомнил.

Впервые Вера увидела его в институте в день отъезда, когда девушки с утра пришли упаковывать вещи, грузить машину. Буров и Корешков бегали по кабинетам с какими-то справками, расписками, накладными. В комнате, куда привел их Буров, высокий парень перевязывал шпагатом мешки, баулы, сумы, забивал ящики.

— Девочки, — торопливо сказал Олег Григорьевич. — Нам некогда. Вы поступаете в распоряжение вот этого товарища — Геннадия Ивановича Званцева. Геннадий Иванович, знакомься и командуй. Короче говоря, к вам прибыла рабочая сила.

По тону, каким Буров разговаривал с незнакомым парнем, по тому, как, независимо взглянув в сторону начальства, этот Званцев продолжал свое дело, Вера тотчас же решила, что он — работник института, может быть, на равных правах с Буровым, а если и ниже его по рангу, то на одну ступеньку.

Геннадий вовсе и не командовал ими тогда, он, наверное, и не умел быть старшим. Просто подходил к очередному тюку или мешку, говорил: «Порядок», подбрасывал ношу на плечо и нес на выход, к машинам. А в кузов груз забрасывали шоферы.

На одних мешках было написано чернилами «Кор», на других «Бур». Вся премудрость погрузки заключалась в том, чтобы не перепутать мешки, чтобы груз Бурова не попал случайно в отряд Корешкова.

Девушки вдвоем; а то и втроем тащили мешки волоком к выходу. Геннадий обгонял их в длинном институтском коридоре со своим грузом, а потом успевал встретить на полдороге.

— Мы сами! — протестовали они.

Он отвечал:

— А я? Стоять буду? Идите в комнату, выбирайте, что полегче, я встречу.

Даже когда пришли, окончив беготню по кабинетам, Буров и Корешков, командовать погрузкой продолжал Геннадий, и девушки обращались только к нему: «Геннадий Иванович, а этот мешок куда?» «Геннадий Иванович, а что здесь написано — «Бур» или «Кор»? «Геннадий Иванович!..» «Геннадий Иванович!..»

Начальство не вмешивалось. Лишь Корешков, увидев, что сиденья Геннадий устраивает у переднего борта, за кабиной, заметил:

— Этот угол не занимай: поставим флягу с водой. В степи не лишней будет.

С высоты кузова Геннадий оглядел девушек.

— Решим так: вы, Катя, сядете с краю, рядом с флягой, с вами — Нина, потом — Вера и я.

Олег Григорьевич вмешался:

— Ты, Геннадий Иванович, брось армейские замашки. Пусть сами решают. Не в строю…

— По-иному нельзя, — ответил он. — Надо, чтобы Катя и я сидели возле бортов. Вдруг дождь пойдет. Нина до брезента не дотянется. Все предусмотрено.

Перед самым отъездом, а выезжали после обеда, явилась Елена Дмитриевна, познакомилась с девушками и, к их удивлению, — с Геннадием. И Вера подумала: наверное, Елена Дмитриевна работает где-то в другом институте.